– О чем нам с тобой говорить?

– И правда, – удивился араб. – О чем? Позвать стражу, и дело с концом, не так ли?

У боярина Бориса задергалась правая щека.

– Что ты хочешь? – спросил он, с ненавистью глядя на готовый убивать сабельный клинок.

– Помочь, – араб ухмыльнулся. – Уважаемый…

– Издеваешься?

– Издевался хан, я – договариваюсь. Сейчас, боярин, ты выйдешь на воздух и скажешь стражникам, что хан повелел не беспокоить его до особого приказа. Затем ты сядешь на коня и медленно, торжественно, как и полагается послу, уберешься из лагеря. Остальное – мое дело, а ты ничему не удивляйся, если хочешь жить. А жить ты хочешь, я же вижу.

– Меня не выпустят, – боярин устыдился тому, как жалко звучал его голос.

– Выпустят, – заверил араб. – И ты благополучно вернешься в свой Суздаль…

– Владимир, – поправил боярин и осекся, встретившись глазами с взглядом Аль-Хазреда, не менее острым, чем сталь засапожного ножа.

– Не имеет значения. Ты вернешься и будешь ждать. Ждать, когда я приду за расплатой. А я приду – через месяц, год, но приду обязательно! И тогда ты вернешь долг – ведь Всеволод Суздальский не простит такой ошибки, правда, боярин?..

Аль-Хазред отошел в сторону, освободив дорогу к закрывающему выход из юрты занавесу. Боярин Борис понуро направился туда, но был снова остановлен голосом араба:

– Эй, боярин, ты не желаешь обтереться? Мне кажется, что охрана хана не поймет гостя, выходящего из юрты с окровавленными руками!

Острием сабли Абдул Аль-Хазред подцепил какую-то тряпку, валявшуюся на полу, и бросил ее боярину. Тряпка была засалена и грязна, но Борис безропотно вытер забрызганные кровью ладони, отбросил измазанный еще больше кусок ткани подальше от себя и, откинув полог, вышел наружу.

– Хан желает, чтобы его не беспокоили, – сказал боярин Борис как мог уверенно и замер, услышав, как из юрты заорал убиенный Кобяк:

– Чтобы до вечера не видел ни одного бездельника!

На негнущихся от страха ногах Борис дошел до жеребца. Ханский конюший придержал стремя, пока боярин тяжело взбирался на седло, цепляясь за лошадиную холку. Боярин с трудом нашел правое стремя и, погоняя шенкелями скакуна, направился восвояси из лагеря лукоморцев. Боярин не понимал, что происходит, зато знал, что остался жив. Это было самым главным, а за долгий путь домой боярин надеялся придумать, как оправдаться перед своим князем.

Через какое-то время один из стражников осмелился заглянуть в ханскую юрту. Он увидел мирную картину: Кобяк продолжал насыщать свое безразмерное брюхо, не забывая при этом потчевать своего гостя, арабского купца Абдул Аль-Хазреда, проспавшегося и особо голодного после сна.

Прошел месяц, и за это время многое произошло и изменилось.

От границы с русскими землями дозорные привозили все более тревожные вести. Берендеи готовились к походу, и готовились серьезно. Двум лукоморцам удалось сосчитать подводы, собранные Кунтувдыем для перевозки оружия и припасов. Выходило, что суздальская разведка не зря обирала своего господина – удар готовился не пальцем, а кулаком, хан берендеев собирал все свои силы.

Беспокойно было и в приграничных русских княжествах. Даже долгие на подъем черниговцы и северцы собирались дать войска киевскому князю, значит, сила собиралась над Лукоморьем большая.

Хан Кобяк не бездействовал. Все юрты – все роды, подчиненные ему, – посадили своих мужчин на боевых коней. Сил у Кобяка было меньше, чем у киевлян, зато его войско лучше знало степь и имело больше опыта в скоротечных полевых сражениях.

Лукоморцы готовились сражаться и рассчитывали победить. Только одно беспокоило, да и то немногих, и это было состояние самого хана. Внешне Кобяк не изменился, возможно, даже поздоровел. Но добродушный увалень превратился в нелюдимого затворника, часто не желавшего видеть не только приближенных воинов, доказавших свою преданность не в одном сражении, но и многочисленную родню – сыновей, дядьев, племянников. Они роптали, но тихо, опасаясь могучего ханского кулака, не раз гулявшего до этого в минуты раздражения по их спинам и челюстям.

Кобяк рвался в бой. В этом не было ничего странного, хан не любил отсиживаться в предчувствии драки. Но обычно планы Кобяка отличались осмотрительностью и тщательным анализом вариантов. Еще ни разу хана не покинуло знаменитое чутье, позволявшее упреждать засады или предательство. Но в этот раз Кобяк словно обезумел. Он собирался воевать с врагом на чужой территории и ждал только, когда соберется все войско, чтобы идти на Русь. Ничто не действовало на хана – ни доводы, что все происходящее очень напоминает ловушку, ни то, что кони еще не набрали силу после зимовки.

Кобяк ждал похода и рассказывал, какие богатства он собирается вывезти из берендеевских поселений и русских городов. У простых воинов голова шла кругом, а еще больше у их жен, уже примерявших в мечтах обновы и украшения. Войско рвалось, может, не столько в бой, сколько на грабеж, и голоса горстки недовольных или осторожных никого не интересовали.

И никому в голову не пришло задуматься вот над чем: рядом с ханом неизменно, как тень, маячила долговязая худая фигура арабского купца Абдул Аль-Хазреда.

Так получилось, что два войска выступили в один и тот же день.

По вымахавшей в рост человека степной траве двинулось войско Кобяка, оглашая окрестности визгом несмазанных тележных колес. За спиной половцев оставались смятый ковыль, вырванные с корнем копытами коней полынь и чабрец, взбаламученные ручьи и речушки. За войском, смешавшись между собой, плыли два облака – из поднятой конями пыли и мечтавших о поживе стервятников. Впереди ждала добыча, доступная, как жена, и желанная, как любовница, и это гнало всадников к линии горизонта лучше любых понуканий.

Навстречу от Киева выступило собранное Святославом и Рюриком войско, в котором перемешались русские и берендеи.

На острие вытянувшегося в клин киевского войска вел черных клобуков хан Кунтувдый. Он с неодобрением оглядывался назад, на походные порядки русских дружин, считая, по традиционному предубеждению кочевника, что от всадника, вкусившего городской жизни, толку мало.

За черными клобуками шла северская дружина. Князь Игорь Святославич смотрел на запыленные черные шапки берендеев и размышлял, как меняет время судьбу человека. Несколько лет назад у Вышгорода эти самые берендеи едва не утопили его в грязной жиже Почайны за компанию с перебравшим лишнее лукоморским ханом. Теперь же ставшие союзниками черные клобуки вели князя Игоря на бой против жизнерадостного увальня Кобяка.

И все по чести, вот в чем загадка!

Хотя как же иначе? Ведь от прадедов завещано: худший враг – бывший друг…

Киевское войско шло правым берегом Днепра. Для пущей безопасности по реке плыли ладьи-насады с установленными на них камнеметами. Там же, в насадах, везли запасных лошадей, чтобы не притомить их раньше времени.

Проживавшие в этих местах берендеи знали здесь каждый куст, и разосланное охранение докладывало Кунтувдыю о любом подозрительном шорохе. До переправы на Левобережье черные клобуки гарантировали войску безопасность.

До переправы оставалось два дня похода.

Игорь Святославич заметил пылевое облако позади своей дружины. Вскоре на пригорок перед остановившим своих воинов князем выехал десяток всадников. В центре Игорь с удивлением разглядел замотавшего голову для защиты от пыли в восточный тюрбан переяславского князя Владимира Глебовича.

Князь был молод, рыж и усеян веснушками, как весеннее поле одуванчиками. Задорная улыбка и изящные манеры разбили не одно девичье сердце в родном Переяславле, да и в Киеве, но князь оставался верен дочери Ярослава Черниговского, на которой уже несколько лет был женат.

– Что случилось? – поинтересовался Игорь, обменявшись церемонными поклонами с князем переяславским.

– Надо поговорить, брат, – сказал Владимир Глебович, отбрасывая легкую ткань с лица.