– Здесь расстанемся на время, – сказал Кончак, осаживая коня. – Тебя, боярин, сопроводят в мои покои. Отдохни, выспись, а завтра поутру и поговорим.

– Если не возражаешь, великий хан, – Ольстин Олексич церемонно поклонился, как учили в Византии при дворе басилевса, – то я хотел бы сопровождать тебя на погребение. Мы в Чернигове тоже скорбим вместе с вами, и мой повелитель, князь Ярослав Всеволодич, желал бы почтить память владыки Лукоморья.

– Хорошо, – решил Кончак после недолгих колебаний. – Едем, боярин! Пускай половцы лишний раз убедятся, что бывают разные русские и не всех из них стоит считать врагами.

Хан Кончак и Ольстин Олексич в сопровождении почетной охраны поспешили к месту траурной церемонии.

Останков Кобяка не видел никто, кроме Кончака и шаманов. И это хорошо; зрелище было страшное даже для привыкших к смерти воинов. От лукоморского хана остался только скелет с приставшими в нескольких местах клочьями зловонного мяса. Казалось, что труп очень долго пролежал в сырой земле, хотя с момента смерти прошло меньше полугода. Череп Кобяка лопнул по швам, словно разорванный изнутри.

Именно изнутри.

При первом осмотре Кончак предположил, что хан был убит ударом палицы в голову, но вскоре понял, что кости при этом деформировались бы совсем иначе. Киевские посланцы, привезшие в Шарукань страшный груз, так и не смогли объяснить, при каких обстоятельствах погиб Кобяк. Это было тайной Святослава Киевского.

То, что осталось от Кобяка, лежало на деревянном помосте в летнем шатре Кончака. Шатер покрывали тонкие дорогие ткани, богато вышитые золотыми и голубыми нитями; столбы, на которых он держался, были позолочены и покрыты искусной резьбой. Такой шатер стоил баснословно дорого, но Кончак отдал в последнюю дорогу равному себе самое лучшее из того, чем владел.

Честь дороже злата.

По меньшей мере, у людей благородных.

Кончак и черниговский посол успели вовремя. Уже темнело, и шаманы зажигали факелы от переносного очага, где горел неугасимый священный огонь. Хан не мог уйти в мир мертвых в темноте, и только священный огонь, не оскверненный приготовлением пищи, способен был осветить ему дорогу в царство теней и духов.

Тихо ударили бубны, и многотысячная толпа половцев, скопившаяся у края очищенного от снега круга, затихла, повинуясь приказу. Только фырканье лошадей и блеяние овец, согнанных к месту погребения, нарушали тишину.

Снова ударили бубны.

Два шамана, разойдясь на противоположные концы погребального круга, выдерживали странный ритм, словно пришедший оттуда, из мира мертвых, некую путеводную песню в дорогу, с которой нет возврата.

За спиной одного из шаманов щерилась в вечном оскале волчья морда. Серебряная от седины шкура хищника в свете священного огня казалась рыжеватой, а глазницы волчьего черепа разгорались, как при жизни, недобрым зеленым огнем. Ольстин Олексич решил, что шаман вставил туда какие-то драгоценные камни, вполне возможно, что изумруды. Если это так, то одна эта шкура стоила неплохой вотчины.

Второй шаман служил роду Кончака уже пятнадцать лет. На причудливом головном уборе у шамана лежало, свесив книзу крылья, чучело скопы. Человек сам не может пройти в мир духов и вернуться обратно, и каждый шаман должен был найти своего проводника среди животных.

Шаман Кончака умел летать.

Бубны нашли свой ритм и вели только им понятный разговор. Половцы садились на снег, словно не замечая ставшего к ночи еще более лютым холода, и размеренно качали головами. Все происходило в безмолвии, даже жертвенные животные затихли, почуяв, видимо, присутствие чего-то потустороннего.

Кончак соскочил с коня, передав поводья одному из телохранителей, и Ольстин Олексич последовал его примеру. Вслед за ханом и черниговским боярином в погребальный круг вошли несколько воинов с саблями наголо. Кончак тоже извлек саблю из ножен и повернулся к Ольстину Олексичу.

– Ты действительно хочешь принять участие в погребальной церемонии, боярин? – спросил он.

Ольстин Олексич склонил голову в знак согласия, даже не пытаясь найти подходящие случаю слова.

– Как же быть с тем, что ты, христианин, поступишь, как язычник? – Голос Кончака выражал явное нескрываемое любопытство. Черниговец знал, что половецкий хан давно пытается понять, чем же христианство так покорило русичей, и любит задавать поэтому каверзные вопросы на темы веры.

– Я поступаю, как посол, – отвечал боярин. – А он обязан уважать обычаи того народа, к которому направлен своим господином. Приеду в Чернигов – покаюсь на исповеди, выдержу епитимью, вот, пожалуй, и все. Христос – добрый Бог, он поймет и простит!

– Воистину, добрый, – согласился Кончак, – если у него хватает терпения разбираться в людских прегрешениях… Что ж, тогда – за дело!

С саблей наперевес Кончак подошел к наспех устроенной коновязи. Лошади, почуяв недоброе, стали, насколько позволял повод, отходить от хана, но это только на миг отсрочило неизбежное.

Одним ударом остро заточенного булатного лезвия Кончак перерубил шею ближайшему коню. Стоявший рядом жеребец взвился на дыбы, почувствовав на своей шкуре кровь товарища.

– Следующий – твой, боярин, – сказал хан Кончак, обтирая лезвие сабли поданной телохранителем тряпкой.

Ольстин Олексич не стал спорить. Он вытащил из ножен длинный меч, пожалев только об одном: булат меча явно был хуже качеством, чем у ханской сабли. Не к чести посла стыдиться бедности оружия, хотя, с другой стороны, ценой этот меч – в несколько приличных коней, и мечтать о лучшем Ольстину Олексичу было просто не по чину. Боярин все же, не князь. Или хан.

Меч справился со своей работой не хуже сабли, и еще один конский остов упал на промерзшую землю, немного припорошенную тихо падавшим с неба снегом. Там, где лилась жертвенная кровь, снега не было. То ли он таял, попадая в черные от света факелов лужи, то ли просто боялся осквернять предназначенное духам смерти.

Затем настала очередь для родственников и лучших воинов хана Кобяка. Нет ничего почетнее, чем послужить умершему на похоронах, и оружие на время стало инструментом, используемым на скотобойне. Но боевые клинки были не в обиде. Вкусившая человеческой крови сталь могла отличить ритуальную жертву от мяса для еды.

Забитых лошадей и овец побросали на тот самый деревянный помост, где с начала церемонии возвышался погребальный шатер с телом Кобяка. Очистив место, лукоморцы сели на своих коней и помчались вокруг помоста. Ольстин Олексич вдруг подумал, что не слышит больше ритмичных ударов. Отыскав глазами шаманов, черниговец заметил, что они застыли с поднятыми высоко над собой бубнами. Было странно, как от такой позы у шаманов не затекли руки.

Странно было и другое.

Ночь выдалась безветренной, но Ольстин Олексич ясно видел, что натянутые на рамы бубнов шкуры шевелятся в такт, словно по ним продолжают бить невидимые руки.

Неслышимая музыка, исходящая от невидимых рук. Ольстин Олексич даже представить боялся, какие могучие силы были вызваны волей шаманов из потустороннего мира.

А вокруг шатра с упокоившимся внутри него телом погибшего хана продолжал кружиться хоровод всадников. Проехавшие семь ритуальных кругов сворачивали в сторону, освобождая дорогу дожидавшимся своей очереди. Скакали с востока на запад, по направлению к миру мертвых, и каждый, кто во время тризны проделывал этот путь, отправлял своего духа сопровождать покойного к престолу Тэнгри. У Кобяка будет большой эскорт, и душа хана удовлетворится.

Так наступил рассвет. Время, когда священный огонь должен очистить тело погибшего от земной скверны, а дух мертвеца по первым лучам рассветного солнца начнет путешествие в верхний или нижний мир – как решат боги.

Конюшие Кончака привели к месту тризны лучшего жеребца из ханских табунов. Негоже Кобяку предстать перед ликом Тэнгри на плохой лошади. Хороший воин должен владеть добрым скакуном, и не вина Кобяка, что перед смертью он лишился всего. Лукоморский шаман ритуальным серебряным ножом вскрыл вену на шее у коня и отступил, дав возможность наследнику Кобяка, хану Товлыю, отделить сабельным ударом голову жеребца от тела.