Спасая уже себя одного, Сары-Буги снова побежал к обрыву, но бешено мчавшиеся кони были близко и спасения не было. Монгол упал на колени, закрыл лицо ладонями…

Широкогрудый, длинногривый жеребец Берке ударил его железными копытами. Тело Сары-Буги покатилось под ноги табуна…

На том месте, где еще недавно стоял монгол, словно две реки встретились два полудиких табуна лошадей, принадлежавших хану Берке. И не было им числа. Сшибая грудью, кусая друг друга, яростно ржали жеребцы. Всхрапывали кобылицы, жалобные голоса потерявшихся жеребят летели над степью.

Потом оба табуна успокоились и бесконечным потоком медленно потекли на запад. Движение их было долгим. Только перед заходом солнца встретились табунщики. Они спешились, поздоровались, обнялись.

Земля, где промчались табуны, превратилась в пыль, и ничто не напоминало, что еще недавно здесь стояла юрта и жили люди.

Только главный ханский табунщик Салимгирей заметил то, на что другие не обратили внимания. В тот миг, когда лошади, подобно живой лавине, вырвались из-за излучины Итиля, ему показалось, что на высоком речном обрыве промелькнула крошечная фигурка человека.

Он никому не стал рассказывать об этом, но утром поехал на обрыв. Салимгерея не подвели его острые орлиные глаза. На том месте, где вчера ему померещился человек, на разбитой в прах земле табунщик увидел небольшой кинжал. Спрыгнув с коня, он поднял его. Ничего не смогли сделать копыта диких лошадей с прекрасной дамасской сталью и с рукоятью, усыпанной мелкими алмазами.

Салимгерей вдруг начал догадываться, почему Берке-хан велел прогнать по самому берегу Итиля свои не знавшие счета косяки.

Любуясь яркой игрой камней, украшающих рукоять кинжала, он невесело подумал: «Видно, боялся тебя Берке-хан, если решил растоптать твоего хозяина своими табунами. Хитер хан, коварен, жесток, если задумал для неугодного ему человека такую смерть. Недаром говорят – хан всегда умнее сорока мудрецов».

Через несколько дней Салимгерей преподнес кинжал Берке-хану. «Вещь дорогая, достойная только ханов, – сказал он. – Я нашел его на берегу Итиля, там, где прошли табуны…»

Хан, сощурив раскосые глаза, пристально посмотрел на табунщика. Он узнал свой кинжал, который много лет назад вложил в руки Сары-Буги и объяснил, зачем он может понадобиться. Значит, бакаула больше нет. Ушла вместе с ним и тайна Берке. Навсегда. Для всех. Велик аллах! На все его воля!

Хан поблагодарил табунщика за дорогой подарок, а потом позвал визиря и велел ему назначить Салимгерея сотником.

Сделавшись ханом Золотой Орды, Берке не стал переезжать в город Сарай, во дворец Бату-хана. Ставка его по-прежнему оставалась на земле принадлежавшего ему аймака, в небольшом городке Актюбе, что находился в девяти фарсахах[24] от Сарыкума. Но, подражая основателю Золотой Орды, хан велел называть свою ставку тоже Сараем, хотя официальной столицей Орды оставался по-прежнему Сарай-Бату. Одним из первых его деяний после вступления на престол был приказ воздвигнуть мечеть с золочеными минаретами.

Как и Бату, Берке не выделялся крупным телосложением – он был среднего роста, сухощав и подвижен.

Подобно большинству потомков Чингиз-хана, он унаследовал от деда злобу, зависть, жестокость и смелость в решениях. И так же как его великий предок, умел скрывать свои чувства и замыслы. В отличие от своего брата Бату, Берке никогда не мстил в открытую, предпочитая вершить дела чужими руками, оставаясь в тени.

По его наущению Менгу в год, когда стал повелителем великого монгольского ханства в Каракоруме, в одну ночь приказал вырезать семьдесят пять человек из монгольской знати вместе со старшим сыном Джагатая – Бори. Никто не знал, какую роль в этом сыграл Берке, опасавшийся растущего влияния потомков Угедэя и Джагатая.

Берке считал, что действовать открыто еще не пришло время. Да и зачем? Недаром говорят, что если аллах захочет услышать, то услышит даже шепот.

Далеко шли коварные замыслы Берке. Он только выжидал удобного случая, чтобы уничтожить всех потомков Угедэя и Джагатая, навсегда отрубить эти две громадные ветви на древе Чингизова рода.

Но все замыслы в свое время перепутал Бату-хан. Отправляясь в поход на орусутские и другие лежащие к западу земли, он взял с собою молодого Алгуя, рожденного от среднего сына Джагатая – Байдара и восемнадцатилетнего Кайду, рожденного от сына Угедэя – Хаши.

Особенно ненавидел и боялся Берке отважного и дерзкого Алгуя, в котором угадывал в будущем своего главного соперника. Он жаждал его смерти, но страх стать врагом Бату-хана заставлял откладывать исполнение задуманного.

Берке всегда пользовался уважением великого хана Менгу. Однажды по его просьбе хан даже открытие курултая велел начать с мусульманской молитвы. Это был знак большого доверия по отношению к родственнику, потому что сам Менгу не придерживался никакой веры, поклоняясь только тому, чему поклонялся его предок Чингиз-хан.

Осторожность Берке, его хитрость позволяли ему всегда быть одним из первых среди потомков Потрясателя вселенной. Он неплохо показал себя при взятии Хорезма и подчинении кипчакских степей, в походах на орусутов. Он никогда не бросался в битву во главе своих туменов, но и не оставался позади. Никто не видел на его лице страха. Правда, он не был известен среди монголов своими подвигами так, как был известен Ногай, но порученным ему войском всегда руководил разумно.

И вот теперь, когда Берке перевалило за пятьдесят, он наконец сел на трон Золотой Орды. Осуществилось давнее, заветное. Казалось, что все было продумано много раз, и все-таки… С чего следовало начать? Давно известно – одно дело сесть на трон, а другое – править.

Сидеть на троне Золотой Орды равносильно тому, что сидеть на спине дракона. Чуть оказался неловок, неосмотрителен – и он сбросит на землю, а хищная пасть тут же проглотит недавнего своего повелителя.

От одного корня были рождены Бату и Берке, но тем не менее они мало походили друг на друга. Если первый был подобен орлу, то второй больше напоминал ястреба. И полетом они отличались, и добычу могли взять каждый только свою. Бату умел покорять другие народы, Берке же мечтал только о том, чтобы удержать их в повиновении. Он словно чувствовал, что стоит ему лишь развести в стороны руки, чтобы схватить, добавить что-нибудь к владениям Золотой Орды, как посыплется, начнет разваливаться то, что пока еще он крепко держит.

Внешне казалось, что все осталось точно так же, как было при Бату-хане, – на землях Орды царил мир, а народ был покорен. Но так только казалось. То в одном месте, то в другом появлялись люди, выступавшие против порядков, установленных монгольскими ханами. И странное дело, они не оставались одинокими – отряды их сразу же росли в числе, набирали силу и мощь. Выходит, что покорность народа была обманчива. Берке хорошо понимал, как страшны для Орды подобные выступления. Однажды увиденное запоминается людям лучше, чем сто раз услышанное, поэтому с бунтовщиками он был намеренно жесток и ни один из них не мог рассчитывать на милость и пощаду хана.

Над Золотой Ордой – сильной и могучей – словно была разлита вечная тревога и ожидание близкой беды или грозы. Мало кто мог в то время почувствовать это, но каждому было видно, как беднеет с каждым годом кочевник, переставший ходить в походы и набивать переметные сумы чужим добром; каждый мог видеть как после страшного опустошения вновь поднимаются и становятся многолюдными города орусутов. Ни дань с покоренных земель, ни налоги с проходящих через Орду купеческих караванов не могли укрепить созданное Бату государство, потому что все шло лишь в казну хана и тратилось на то, чтобы сильным оставалось войско. Даже ислам со всеми своими догмами и учением о рабской покорности своим повелителям не мог сплотить нищий народ, привыкший только брать, но ничего не давать другим.