– Моя вина не в том, что я пожелал жить до тех пор, пока не подрастет Барак и не заменит меня, хотя по праву ханом Золотой Орды должен быть Сартак… Я думал, что безразлично, который из сыновей займет мой трон, лишь бы росла слава Орды и подлунный мир по-прежнему трепетал перед грозным монгольским мечом… И здесь я не ошибся… Моя вина совершенно в ином…

– В чем? – нетерпеливо спросил Улакши.

Бату-хан сделал вид, что не обратил внимания на резкость сына. Времени на обиды и поучения не оставалось. «Будущее принадлежит ему, – подумал хан, – и сыну надо рассказать то, что пригодится завтра. Он не должен повторять ошибки тех, кому пришло время уйти».

– Моя вина в другом… Мы, потомки Чингиз-хана, должны думать о том, чтобы постоянно росло и крепло великое монгольское ханство, созданное нашим дедом. И если хотим, чтобы аруах – дух монголов и дух Чингиз-хана – всегда был с нами, мы не должны сажать на ханский трон сына, рожденного от дочери завоеванной страны. – Бату-хан помолчал. – Хан, вскормленный молоком женщины из побежденной страны, однажды может встать на сторону народа, покоренного его отцом. И если Небо когда-нибудь захочет разрушить Орду, то гибель ее начнется именно с этого… Я знаю это, я вижу это… Моя вина перед духом великого Чингиз-хана состоит в том, что я нарушил его завет и, поддавшись отцовской любви к Бараку, захотел вручить судьбу Золотой Орды сыну, рожденному от дочери врага. Но теперь грозная сила, по имени справедливость, приняв облик черного орла, исправила мою ошибку…

Улакши упрямо наклонил голову.

– Если великий хан считает смерть Барака справедливой, то почему… – он замолчал, боясь отцовского гнева, но все-таки пересилил свой страх и продолжал: – Почему тогда, надев яркие одежды, вы стараетесь привлечь внимание кровожадной птицы?

– Кто сказал, что я защитник справедливости? – Кожа на сморщенном лице Бату натянулась, подобие улыбки тронуло бледные губы. – Если ты хочешь диктовать миру свою волю, ты не должен вспоминать о справедливости. Это недостойно потомка Чингиз-хана. Если хочешь властвовать, то должен помнить, что есть на свете только одна настоящая сила и ее надо беречь в себе и не давать потухнуть, как костру, который согревает твое жилище. Имя этой силы – месть. Человек, не знающий чувства мести, похож на глину, которую легко мять. Ты не должен оставлять что-либо неотомщенным. И не важно, кто твой враг: человек ли, зверь ли, птица… Умение мстить – признак величия и силы…

Улакши облегченно вздохнул:

– Прости отец, если я возвысил голос…

– Мне сейчас все равно, как ты будешь говорить… Я взял тебя сегодня на этот курган для другого.

Улакши весь превратился во внимание.

– Скоро я умру, – безжалостно сказал Бату. – С того дня, как меня не станет, на трон Золотой Орды поднимется твой брат Сартак, тебе же предстоит стать хозяином ханского дома и хранить очаг всей Орды. Сартак сейчас далеко, и я хочу говорить с тобой…

Сын побледнел, отвел глаза в сторону.

– Не говори такое, великий хан…

– Не мучай себя напрасно… – устало сказал Бату-хан. – Всякому своя судьба, и счастье дороже и ближе отца. И тебе тоже… Я хочу дать тебе три наказа, потому что, кто знает, может быть, в один из дней ты тоже станешь хозяином Золотой Орды…

К лицу Улакши прилила кровь.

– Я слушаю, великий хан…

– Ты наверное, знаешь, что рассказал однажды Чингиз-хану острослов по имени Мангутау?

Улакши отрицательно покачал головой.

– Тогда слушай. В давние времена на свете жили два дракона. У одного из них была тысяча голов и один хвост, а у другого – одна голова и тысяча хвостов. Однажды разразилась страшная буря и раньше времени в степь пришла зима. Тысячеголовый дракон хотел забраться в укрытие, но головы заспорили, как следует поступить. Они так и не сумели прийти к согласию, и дракон погиб. Другой, у которого была одна голова, вовремя укрылся от непогоды и спасся, потому что тысяча хвостов подчинилась желанию одной головы. Простой народ подобен тысяче хвостов. И если у него будет одна голова – хан, то никто не сокрушит его и он добьется того, чего пожелает. Потомки же Чингиз-хана подобны тысячеголовому дракону. Если они не сумеют быть едины и затеют распри, то быстро найдут смерть от рук своих врагов. Мой первый тебе наказ: «Сумей сохранить единство всех монгольских родов и потомков великого Чингиз-хана. Только тогда вы будете сильны всегда».

Улакши вдруг быстро потянулся к лежащему рядом луку. Черный орел плавно снижался над курганом.

– Не трогай… – сказал Бату-хан. – Пусть поживет пока… Уж если он прилетел, то знает зачем…

Орел словно услышал слова хана и снова стал набирать высоту.

– Слушай мой второй наказ, – сказал Бату, продолжая следить глазами за птицей. – Дешт-и-Кипчак завоевал мой отец Джучи по велению Чингиз-хана. Дед отдал ему эти земли и разрешил вершить над ними свою власть. У народов Дешт-и-Кипчак есть пословица: «Умен не тот, кто добыл скот, а тот, кто вырастил его». Великое свое ханство Чингиз-хан создал, объединив сто монгольских родов и покорив сорок народов. Мы – его внуки и правнуки, отпрыски знаменитых четырех сыновей-джихангиров: Джучи, Джагатая, Угедэя и Тули, – раздвинули границы великого ханства Каракорум и приумножили славу. Много славных дел совершили мои родственники Менгу, Гуюк, Орду, Арык-Буги, Алгуй, Кайду. Я же перешагнул границы Дешт-и-Кипчак, распространил свою власть на земли орусутов, покорил Северный Кавказ и дошел до столицы мадьяров.

С горящими глазами слушал Улакши рассказ отца.

– Если бы не смерть Угедэя, вы бы пошли еще дальше – до земли немцев, франков… – горячо сказал он. – Как жалко, что вам пришлось повернуть своего коня…

Бату-хан тихо рассмеялся. Снова натянулась на лице дряблая кожа, остро проступили скулы.

– Значит, ты тоже видишь в этом причину моего возвращения? Если все связано со смертью великого хана Угедэя, то почему Кулагу, который в это время дошел до Багдада, не повернул назад свои тумены? Во главе небольшого войска он отправился в Каракорум, а главные силы оставил на месте, поручив их Кит-Буги-нойону. Я ведь тоже мог сделать так. – Бату помолчал. Воспоминания далекого прошлого нахлынули на него. – Нет. Я не мог пойти на такое, – задумчиво сказал он. – Смерть великого Угедэя была только поводом. И друзья, и враги до сегодняшнего дня не знают истинной причины. А она совсем в другом.

Улакши весь напрягся. Отец собирался открыть ему тайну, о которой не знает никто.

– Так в чем же причина?

Бату-хан словно не слышал его вопроса. Он продолжал думать и вспоминать то, что было известно ему одному.

– Многие считают, что я перешел Итиль, чтобы завоевать земли мадьяр. Нет, не там был предел моей мечты. Но прежде я хотел разбить мадьяр и превратить их привольные степи в место для отдыха моих туменов, а потом напасть на немцев, франков и другие народы, живущие дальше к западу. Мечты мои были дерзкими, а желания – сильными. Свои тумены я двинул по древнему пути кочевников-завоевателей, проложенному еще предводителем хунну Этилем[10]. Я знал, что земли, по которым мне предстояло пройти, населены многими народами, и потому, чтобы не получить коварный удар в спину, я послал в Польшу войско во главе с внуком Сибана Байдар-султаном, в Чехию – восемнадцатилетнего внука великого хана Угедэя Кайду-султана, в Болгарию – внука не менее великого моего отца Джучи Ногая. Каждому я дал по одному тумену. И на этот раз я сделал так же, как поступил, когда шел на орусутов, – впереди войска я отправил послов, которые должны были сказать народам этих земель: «Покоритесь великому Бату-хану по собственной воле». Я знал, что никто добровольно не подставит шею под монгольский меч, но не это главным было для меня. Помнишь, что сказал однажды наш великий дед Шиги Хутуч-нойону: «Будь оком, которое увидит весь мир. Будь ухом, что сможет услышать весь мир». Именно для этого нужны были послы. И они сделали то, что я ожидал. Скоро я знал все, что мне хотелось знать. Еще в год курицы (1237) хан кипчаков Котян, убежав от меня с сорока тысячами кибиток, попросил убежища у короля мадьяр Белы Четвертого. Вместе они смогли бы стать грозной силой. Но дух Чингиз-хана не оставил монголов. Послы сказали мне, что мадьярская знать, боясь усиления короля, поссорила его с Котяном. Судьба жестоко расправилась с беглецами – в одну ночь больше половины кипчаксих воинов было зарезано, хан Котян убит, а оставшиеся в живых, грабя и сжигая по пути мирные селения, ушли в Балканские горы. Бела Четвертый оказался плохим воином. Он видел не дальше, чем видит простой пастух. Ему казалось, что нет во всем мире такой силы, которая бы отважилась посягнуть на его земли, и потому он отказался от союза с орусутами. Когда мое стопятидесятитысячное войско под водительством Субедэя, Менгу, Гуюка, Орду, Кадана, Байдара, Бори, Пешек, Ногая, Бурундая и Кайду вошло в земли Харманкибе, черниговский князь Михаил послал к мадьярскому королю людей – он просил его выдать дочь за своего сына Ростислава. Породнившись, они бы смогли вместе выступить против нас. Но Бела Четвертый не дал согласия на этот союз. Так же поступил он и по отношению к князю Галицкому. Король мадьяр, видимо, считал, что у его дочери золотая голова, а зад отлит из серебра. – Бату-хан лукаво усмехнулся. – Но я во всем этом видел волю Неба. Что могло быть более благоприятным, чем отсутствие единства между мадьярами и орусутами? Сильными врагами могли оказаться немцы, но, как мне было известно от лазутчиков-купцов, они не верили, что копыто монгольского коня когда-нибудь ступит на их земли. Они рассчитывали, что мы не мусульмане, и потому даже надеялись использовать нас против арабов. В это время немцы стали готовиться к походу на северные княжества орусутов – на Новгород и Псков. Так начинался мой поход на мадьяр. Мы были верны заветам Чингиз-хана – не знали страха, не знали жалости. Приближенные короля не смогли стать его опорой, и потому, сколько бы ни собирал он войск, мои доблестные тумены обращали их в бегство и земля становилась красной от крови. Город за городом превращал я в развалины, черный дым пожарищ закрывал солнце. Еще до наступления середины лета мы овладели столицей мадьяр Эстергомом. Десять тысяч воинов и тридцать стенобитных машин сокрушили ее стены. И чем отважнее сражались мадьярские воины, тем яростнее был наш штурм – кровь ручьями стекала со стен города. В это время монгольские тумены под предводительством Байдара, Ногая и Кайду залили кровью Польшу. Успех сопутствовал и среднему сыну Угедэя – Кадану. Одно за другим он покорил южные государства. Под ударами стенобитных машин дрожали и рушились крепости Словакии. Байдар и Кайду, покорив Польшу, пьяные от удачи и крови, двинули свои тумены к землям восточных чехов. И здесь судьба словно отвернула от них свое лицо – каждый монастырь, каждую церковь приходилось брать штурмом. Монгольские воины, чтобы знать, сколько пало врагов, отрезали правое ухо у каждого убитого. Они шли вперед, и их становилось все меньше. Узнав об этом, я приказал Байдару и Кайду остановиться. Не вступив в битву с сорокатысячным войском короля чехов Воцлава, они вернулись под мое знамя. Именно в это время гонец черную весть о смерти хана Угедэя в Каракоруме. На великий курултай, чтобы избрать ему достойного преемника, должны были прибыть все представители рода Чингиз-хана. Тогда-то я и отдал приказ своим туменам вернуться на берега Итиля.