— Парочка шишек на голове слишком малая цена за статью в газете, Кейт. Я шокирован тем, что вас так использовали, да еще кто? Гиллспи! Ради чего?

— Ради возможного материала для статьи, — ответила я, чувствуя, что снова защищаюсь.

— Ради кампании в защиту кого? Молодых шахтеров? Мне безразлично, что вы говорите мне лично, Кейт, если вы хорошо знаете, что делаете. Вы должны быть уверены, что ваша статья стоит этого. Что касается этих щенков, угодивших в каталажку, то можете о них не беспокоиться! Не более чем через час, если не раньше, их выпустят. О’Мэлли уже отправился туда. Он только что уехал. Ну, как вы себя чувствуете теперь?

— Получше, — ответила я, и только сейчас поняла, где был все это время О’Мэлли.

— Послушайте меня, Кейт. В этом деле с убийством Ловенталя появился еще один аспект. Возможно, к завтрашнему утру мы об этом скажем. Почему бы вам не приехать сюда завтра в полдень? Привозите с собой Форбса, если хотите. Что вы на это скажете?

— Я приеду, — ответила я.

— А Форбс?

— Я спрошу у него.

— Было бы неплохо, если бы вы это сделали. Где вы сейчас?

Я оглянулась вокруг себя с какой-то идиотской растерянностью и поняла с уже совсем нелепым чувством вины, что нахожусь в той части комнаты Форбса, которая служит ему спальней.

Я молчала в трубку так долго, что наконец Хиггинс не выдержал:

— Ничего, вы уже большая девочка, Кейт. Забудьте об этих крестоносцах и помните, что вы здесь только для того, чтобы иметь дело со Стивом Хиггинсом. Я прав или нет?

— Спокойной ночи, Стив. Спасибо за все, — ответила я и положила трубку.

Какое-то время я сидела, уставившись в пространство, думая о том, что О’Мэлли и Хиггинс постоянно обмениваются информацией обо мне. Я почувствовала себя страшно глупо, и даже испугалась, что чересчур обостренно все воспринимаю. Но потом меня охватила злость, на этот раз на Таркингтона. Ведь я немного отклонилась от намеченного плана потому, что хотела побольше узнать о Голубых шлемах, расположить их к себе, и если у меня это не получилось, то только потому, что Таркингтон убедил своих товарищей в том, что я их враг. Именно это больше всего злило меня — сознание бесполезности всех моих усилий. Но я чувствовала, что понимаю этих людей. Их отношение ко всему было таким же, как у моего отца. Как любила говорить моя мать, пусть земля ей будет пухом, это делало сыр еще более острым.

В дверях появился Форбс с двумя стаканами на подносе, горкой крекеров и кусочком сыра чедар. Он поставил поднос на письменный стол. — Ну, как? — спросил он, указывая на телефонный аппарат.

— Ребят отпустят на свободу в течение часа, — ответила я.

— Вы действительно пользуетесь здесь влиянием.

— Ничуть. Все было решено до моего звонка.

— Вы хотите сказать, что тюрьмой и всеми прочими делами здесь заправляет Хиггинс?

— Я ничего подобного не говорю. О’Мэлли вчера вечером был у Хиггинса. Появилось что-то новое в расследовании убийства Ловенталя.

Форбс сел на стул у письменного стола и повернулся так, чтобы смотреть на меня. Он прижимал к себе раненую руку.

— Мне следует в любую минуту ждать стука в дверь, как вы считаете?

— У меня не создалось такого впечатления. Что бы там ни было, но завтра они собираются сказать что-то прессе. В полдень я должна уже быть в «Эрмитаже». — Я встала и сама взяла свой стакан с подноса. — Рэндалл, поедемте со мной?

— И вы туда же?

Сначала я не поняла его. Затем я вспомнила его откровенный рассказ о том, как Ловенталь пытался свести его с Борком и Хиггинсом.

— Как вы думаете, зачем он пригласил вас к себе в офис вчера вечером? У вас должны же быть какие-то догадки или предположения.

— У меня их нет. Я не думаю об этом, потому что ничего не хочу знать. — Он взял стакан и опорожнил его наполовину. Это был хороший шотландский виски.

— Где состоятся похороны? — спросила я.

— Это будут семейные похороны. Присутствуют только члены семьи.

— Понимаю. Но вас тоже известят? — спросила я.

— Разве? Пока никто этого не сделал, — промолвил Форбс сквозь зубы. Лицо его задергалось, глаза увлажнились, и он отошел к окну. Мне показалось, что он опять, как в вагоне поезда, изучает мое отражение в стекле. Наконец он отошел от окна и задернул шторы. — Что мы здесь делаем? — Он попытался засмеяться.

Мы оба невольно посмотрели на кровать. На покрывале осталась вмятина там, где я недавно сидела, разговаривая до телефону.

— Вы близки с мужем?

— Насколько бывают близки все супружеские пары… Возможно, немного ближе, чем некоторые другие.

— Тонкий ответ.

— Я уберу поднос, — сказала я, решив, что пришла пора покинуть эту комнату.

— Я сам справлюсь.

— В таком случае пойду в ванную комнату, пока я еще здесь, — сказав это, я ждала, когда он уйдет. Случайно я открыла дверцу шкафа, но тут же закрыла ее и прошла дальше в ванную через вторую по счету дверь. Первой был выход, Форбс, выходя из комнаты, видел, как я открыла шкаф, но ничего не сказал. В ванной меня невольно пробрала дрожь: шкаф Форбса был полон одежды, а он сказал мне, что полиция забрала у него все до единой нитки. Я помыла руки и ополоснула лицо холодной водой. Когда я подкрашивала губы, рука дрожала. Я вышла из ванной, полная решимости немедленно уйти.

Он предвидел это.

— Я сказал вам неправду, Кэтрин, что полицейские забрали всю мою одежду.

Форбс стаял у открытого небольшого пианино, единственного предмета роскоши в его более чем скромном жилище.

— Зачем, скажите, ради бога?

Он пожал плечами.

— Чтобы вы обратили на меня внимание. Мне нужно было сочувствие. — Он одним пальцем стал наигрывать, кажется, что-то из Моцарта, хотя я не была уверена.

— Но у вас все это было!

— Как всегда, я не был в этом уверен. Я поеду с вами завтра, если вы еще хотите.

— Разумеется.

Он подошел к столу и сел напротив меня, пододвинув мне крекеры и сыр.

— Или это была идея Хиггинса?

— Скажите мне честно, Рэндалл, что вам было бы приятнее узнать, что — это идея Хиггинса или же моя?

— Вчера лучше было бы, если бы это была идея Хиггинса. А сегодня лучше, что она ваша.

— Так оно и получилось, — подтвердила я.

— Значит, меня хотят видеть при любых условиях?

Я посмотрела на пианино.

— Вы играете?

— Да, но я только что понял, как уже поздно. К тому же я не смогу играть из-за больной руки. Помимо всего, мой сосед, астрофизик, терпеть не может музыку, кроме той, которую большинство из нас не слышит.

Я рассмеялась, мне снова стало просто и легко с ним, он мне снова нравился.

Форбс смотрел на меня тихим спокойным взглядом.

— Мне кажется, что я могу в вас влюбиться, Кэтрин.

— Вам это поможет?

— Да, — сказал он очень тихо, а потом, торопливо сменив тему, спросил: — В котором часу завтра утром мы выезжаем и когда я должен быть в вашем отеле.

— Около одиннадцати. Мне не составит труда заехать за вами, — сказала я. — А теперь мне пора. Я должна еще найти Гиллспи и сказать ему, что его ребят освобождают.

Форбс, вопреки моим протестам, проводил меня до машины. Он признался, что рука его все же болит, но открыл мне дверцу машины и ждал, когда я сяду в нее. Прежде чем захлопнуть дверцу, он наклонился и поцеловал меня, поцелуй был целомудренный, хотя и в губы.

— Я мог бы, вы знаете, — сказал Форбс. Протянув руку, я погладила его по щеке. Щека была небритой, шершавой и горела.

— До завтра, — сказала я.

Отступив, он захлопнул дверцу и еще долго стоял на ветру, пока я не потеряла его из виду в зеркале заднего обзора.

Глава 9

Я не знала, как мне быть с Форбсом. По дороге в морг я думала о том, стоит ли мне говорить с Гилли о странном поведении Форбса. На что он надеялся, заставляя меня думать, будто полиция преследует его, или о том, что его считают главным подозреваемым в убийстве Ловенталя? Это нечто посерьезнее, чем причуды подростка, пытающегося привлечь к себе внимание. Я вспомнила его протест, высказанный Ричарду, ненужный и смутивший всех. Не добивается ли он того, чтобы его действительно заподозрили? Это похоже на мазохизм!