Так что все восемь дней сражения, с пятого по двенадцатое июля, слились у них в один день. Ведь день у обычного человека начинается, когда он открывает глаза, и заканчивается в тот момент, когда он засыпает в своей постели. А они все это время не спали. Во всяком случае, не ложились спать.

Этот кошмар начался той ночью, когда они похоронили Вайнхольда и всех остальных, погибших при первом штурме. Они уже высматривали себе места в полуразрушенных траншеях, где бы можно было прикорнуть до рассвета, когда иваны пошли в контратаку. Они, возможно, как раз и рассчитывали на то, что немцы спят, сломленные усталостью. Они не спали и были во всеоружии, они отбили эту контратаку, с небольшими потерями для себя и большими для иванов.

— И кто после этого скажет, что нет бога или, если угодно, высшей справедливости? — заметил фон Клеффель. — Мы потратили время и силы, чтобы похоронить убитых иванов, и были вознаграждены за это десятками сохраненных жизней немецких солдат.

На это нечего было возразить. Они и без этого знали, что высшая справедливость есть. Как и высшая несправедливость.

И пример этой несправедливости был явлен им незамедлительно. Они еще не успели остыть от боя, как их перевели в эту самую ложбину, а завоеванные ими позиции на холме заняла свежая часть. Начальство объясняло это тем, что из–за больших потерь они уже не могут с прежней эффективностью вести военные действия в первоначально выделенной им полосе, и поэтому им сократили фронт наступления. Но они быстро сообразили, что дело было в другом. Их, как всегда, перебросили на самый горячий участок. Ничего более опасного во всей округе не было. Их ложбина была каким–то проходным двором для атакующих немецких частей, а с другой стороны — воротами, в которые упорно ломились иваны.

Утром шестого июля немецкие атаки возобновились. То есть возобновились с точки зрения высокого начальства, они же просто без перерыва перешли от одного боя к следующему.

Гиллебранд приказал им наметить место для прохода танков. Танки по их позиции могли пройти где угодно, но траншеи и так были во многих местах разрушены, зачем было умножать разрушения. Юрген с Красавчиком нашли место, где обе траншеи были обвалены на одной линии, пересекавшей их под прямым углом, поставили белые флажки, белый цвет на боевых позициях был самым приметным. Вскоре показались хорошо знакомые им «тройки». Они были облеплены солдатами из отряда поддержки, те, кому не хватило места, бежали следом. Машины шли двумя колоннами. Одна из них прошла точно по отмеченному Юргеном проходу, после чего рассыпалась в линию и устремилась на позиции противника.

— Лавой идут, — сказал фон Клеффель. Кавалерист взял верх над экспертом по танкам.

Солдаты поддержки попрыгали с танков и бежали цепью чуть сзади, стреляя на ходу. Дула танков тоже методично попыхивали дымком.

— Интересно, у иванов такие же методы борьбы с наступающими танками, как и у нас? — сказал Красавчик.

Быстро выяснилось, что очень похожие, если судить по результату. Пехота залегла, дернулась было вперед и опять залегла. Танки быстро оторвались от них, но вскоре замедлили бег. Один за другим вспыхнули три танка, а остальные принялись кружиться на месте. Они, конечно, утюжили траншеи противника и расстреливали все вокруг, но издалека казалось, что они мечутся, как муха, попавшая в паутину, или заяц, попавший в силок, тут каждый находил сравнение в соответствии со своим жизненным опытом. У фон Клеффеля оно было таким:

— Как кавалерия Нея перед английским каре под Ватерлоо.

Он сказал это так, как будто лично присутствовал при этом. Теперь и они могли воочию увидеть финал той атаки. Из силков вырвалось не больше половины танков, они медленно отползали назад, огрызаясь остатком боекомплекта. Перед ними, норовя укрыться за железной махиной танка, отступали автоматчики. Риску получить пулю они предпочли риск попасть под гусеницы. Их можно было понять. Их и так немного осталось.

Артиллерия иванов начала методично расстреливать танки из орудий. Некоторые снаряды летели удивительно, почти параллельно земле, миновав танк, они проносились на той же высоте у них над головами и разрывались лишь где–то в районе их старых позиций, почти в двух километрах отсюда. Ну а если попадали в танк, то прошибали броню насквозь, во всяком случае, из подбитых ими танков уже не выскакивали фигурки в черной форме. Но были и другие снаряды, которые летели как полагается, по дуге. Конец этой дуги все приближался к их траншеям, пока не обрушился на них со всей мощью. Все, что не разрушила вчера их артиллерия, пыталась теперь разнести артиллерия иванов. Но это был короткий обстрел, на полчаса. Они пережили его.

Еще лежа на дне траншеи, они почувствовали, как содрогается земля. Потом до них донесся густой насыщенный гул.

— Какой движок! — восхищенно воскликнул Красавчик.

К сожалению, он не уточнил, на какой машине установлен этот движок, на немецкой или русской. Времени на уточнение не оставалось. Они быстро вскочили. Гул доносился со стороны их позиций, это они определили сразу, а потом им оставалось только стоять молча, в восхищении разинув рты.

Они выплывали из дыма разрывов, как линкоры из тумана. Ни с чем другим, виденным в его жизни, Юрген не мог сравнить это прекрасное зрелище. Мощь и совершенство линий, слитые воедино! Всесокрушающая красота! Идеальное оружие! И вот они остановились, как будто специально для того, чтобы пехота могла дольше полюбоваться ими.

— «Шестерка», «тигр», отличная машина, — сказал фон Клеффель, — это вам не «тройка», вес в два с половиной раза больше — пятьдесят тонн. Броня — сто миллиметров и выше. И не пукалка 37–го калибра, а настоящая 85–мм пушка. Я видел секретный циркуляр Генерального штаба с тактико–техническими данными, — небрежно добавил он.

— Понавешали железа! — недовольно сказал Красавчик. — Да с пятьюстами лошадями под капотом он бы летать мог, а так только ползает. Сорок километров по шоссе! Тьфу!

— А ты откуда знаешь? — спросил фон Клеффель, явно задетый.

— Да в Витебске, в пивной, с механиками–танкистами познакомился, они рассказывали. Да я и раньше знал, я все о машинах и двигателях знаю. Вот я сказал: отличный движок. Но был еще лучше. Я бы его поставил, будь моя воля. Тут я с фюрером заодно.

— Да ну! — подначил его Ули Шпигель.

— Да, — твердо сказал Красавчик, — в этом вопросе я с фюрером заодно. Порше — он же гений! Вы знаете, что он первым делом создал, придя в двадцать шестом в «Даймлер»? Шестицилиндровый двигатель, 6 литров! Вы когда–нибудь сидели за рулем «Мерседеса S» с этим двигателем?! Вы когда–нибудь неслись на нем по автобану со скоростью в полторы сотни?! Если нет, тогда и разговаривать не о чем! — он погрустнел, вероятно вспомнив, как он несся на «Мерседесе S» по автобану из Берлина в Мюнхен со скоростью в сто пятьдесят километров в час, был в его практике такой случай, он рассказывал Юргену. — Эх, — махнул рукой Красавчик, — все не так! Вот у иванов движки так движки! Они же дизельные ставят. И мощность выше, и горят хуже, — и он посмотрел на горящие неподалеку немецкие «тройки». От этого зрелища у него сердце кровью обливалось.

— По приказу фюрера все дизельное топливо направляется на нужды военно–морского флота, — сказал подошедший Гиллебранд, он всегда подходил в самый ненужный момент, нужных для него не существовало. — У Германии мало дизельного топлива, мало нефти, товарищи! — понесло его. — Победа над Советами даст нам нефть, жизненно необходимую немецкой промышленности и Вермахту! Вперед, солдаты!

— Так мы за нефть воюем, — протянул Ули Шпигель, — а я думал — за идею.

— Я же сказал: вперед! — гаркнул Гиллебранд.

Они с опозданием поняли, что это приказ идти в атаку. Вместе с «тиграми». Так закончилась их последняя в этом сражении передышка. Дальше пошли качели. Туда–сюда. Им стало не до сна, не до разговоров, не до чего.

Юрген наконец испытал в действии фаустпатрон. Когда на него в первый раз накатил русский танк «Т–34» (это название он запомнил на всю жизнь), он выстрелил неудачно, снаряд срикошетил от неожиданно округлой башни танка, не причинив ему никакого вреда. Это стоило их батальону нескольких погибших, поэтому Юрген не испытал никакого восторга, когда вторым выстрелом поджег танк. Потом он подбил еще два. «Молодец, Вольф!» — только и сказал Гиллебранд. И Юрген нисколько не оскорбился скупостью похвалы. Для всех них это была обычная работа, и каждый выполнял ее в меру своих сил и даже сверх того.