Винька копался именно там. По Никитиной просьбе. Никита хотел раму картины оклеить кусочками серой, коричневой и темно-красной пластмассы. Он спешил: работу свою он готовил для Областной выставки народного творчества. Винька набрал много цветных квадратиков, и Никита сказал большое спасибо. А со стороны сестрицы — никакого понимания:

— Снимай, обормот, штаны и рубаху, придется опять стирать… А сам иди вылей на себя ведро воды.

Винька лить на себя из ведра не стал. По вечернему оврагу сбегал к бочаге, окунулся в теплую воду. Было тихо, безлюдно и уже сумрачно. В кустах копился мохнатый туман. Над откосами светились окошки. Где-то пела пластинка:

О, голубка моя-а!

Как тебя я люблю, у-у… 

Сразу слышно, что не патефон, а радиола. Их теперь продавали в “Культтоварах”. Небольшой приемник “Рекорд”, у которого сверху откидывается крышка. Под крышкой патефонный круг, а вместо блестящей головки с мембраной — похожий на пластмассовую ложку звукосниматель. Не надо крутить ручку пружинного завода, нажимай кнопку и слушай! И звук без всякого шипенья, и можно регулировать громкость. Людмила обещала, что, когда Николай вернется с Севера, они купят такую штуку…

Винька потанцевал на мостках, растерся прихваченным из дома полотенцем и заскакал назад по тропинке. Были сумерки, но не было и намека на Тьму. Наоборот, уютно даже. Лишь комары вели себя по-свински. Винька отмахивался полотенцем…

Когда Винька вернулся, его штаны и ковбойка уже висели на веревке. Спустившиеся до досок лямки цапал коготками черный котенок Степка.

Степку недавно подобрал на улице и принес Никита. Рудольф просил котенка себе, для фокусов на сцене, но тетя Дуся сказала:

— Ишшо чего! Мучить животную…

Степка цапнул раз, другой, потом вцепился в лямку накрепко и закачался на ней. Винька не стал прогонять. Пусть дурачится, жалко что ли…

Потом Винька лежал в блиндаже и слышал, как Степка легонько ходит по доскам… Интересно, зачем он Рудольфу? Наверно, для эффекта, связанного с Тьмой: самого котенка не видать, а зеленые глаза горят во мраке. Только пришлось бы замазывать белые пятнышки на лапках.

“Ишшо чего! Мучить животную!”

Раздались другие шаги. Тоже легкие, но все же человечьи. Наверно, Ферапонт спустился с чердака покурить… Так и есть, потянуло сквозь щели табаком. Дым-то вечером жмется книзу…

Дурак, зачем он курит? Годами взрослый, а легкие-то как у первоклассника, спалит их на фиг никотином. А скажешь — сразу в ответ: “Ну и спалю! На кой черт мне такая жизнь!”

Может, он и прав…

Утром, когда Винька выбрался на “палубу”, одежды на веревке не было. Неужели Людмила сняла так рано?

На пустом курятнике сидел Степка и жмурился.

— Где мои манатки? — спросил Винька. Степка уклончиво отвел глаза, стал вылизывать лапу. На березе злорадно закричала ворона.

Винька через окошко пролез в комнату. Людмила и Галка еще спали.

— Люда… Слышь, Люда… Где мои штаны и рубашка?

— А?.. Что?.. Чего тебя в такую рань подняло?.. Что “где”? На веревке, конечно.

— Нету…

Потом был переполох на весь дом.

О ворах в той округе в ту пору не было слышно. По крайней мере, о таких, которые тягали бы с веревок поношенную ребячью одежонку. Да еще специально подбирались бы для этого из оврага, лезли на шаткие доски через перила…

“Да я бы и услышал, — думал Винька. — Палуба-то скрипучая…”

Людмила дала Виньке другую рубашку и сатиновые шаровары, которые он брал в лагерь для защиты от злых вечерних комаров и случайного холода. Но вид у шаровар был затрапезный, и бегать в них было неловко, резинки давили живот и щиколотки. Дома в сундуке лежал купленный “на вырост” костюм, но без мамы его не найти. А мамы нет. Да она и все равно не даст: “Истреплешь до школы”. К тому же, в нем жарко в такую погоду, и мешковатый он, большой чересчур, и вообще Винька в этом пиджаке с лацканами и в брюках с отворотами чувствовал себя жених женихом. Приди-ка в таком виде на Зеленую Площадку…

У какой скотины зачесались руки на чужое добро?

Как ни крутил мозгами Винька, а все сходилось к Ферапонту. Некому больше!

Но ему-то зачем?

Несмотря на малые размеры, Ферапонт презирал всякую детскость. И одежда его была уменьшенной в три раза копией взрослых костюмов. С другой стороны, Винькины рубашка и штаны, хотя и ребячьи, Ферапонту оказались бы, конечно, велики. Ковбойка — до колен, а в штаны можно было бы засунуть двух Ферапонтов.

Когда мама покупала эти штаны Виньке, он, второклассник, был уже больше Ферапонта, а в штанах все равно бултыхался и путался. Лишь после третьего класса они сделались в самый раз. А в начале этого лета мама переставила пуговицы на лямках и на поясе и хотела распустить внизу вельветовые штанины, чтобы снова стали до коленок, но Винька спешил на улицу и сказал “на фиг надо” (за что получил по затылку).

Винька не утруждал себя излишними заботами об одежде. И обновки не любил. Жизненный опыт убедил его, что самое лучшее выглядеть таким, какой ты есть.

Уличные понятия о моде среди Винькиных ровесников были снисходительны и демократичны, однако чутко улавливали несоответствие “формы и содержания”. Если очкарик и скрипач Владик Гурченко ходил в голубом матросском костюме с галстучком, это не вызывало никаких замечаний. Но если бы в таком костюмчике появился разухабистый и вредный коротышка Груздик, смеху было бы на всю Зеленую Площадку.

Винька знал про себя, что его вид нынче вполне отвечает репутации “мальчика из культурной семьи, но вовсе не маминого сыночка” (так однажды выразилась в школе Марина Васильевна). Некоторая потрепанность здесь была уместна: когда пацан донашивает старое, это всем понятно. И Винька рассчитывал в своих заслуженных вельветовых штанах пробегать не только это лето, но, может быть, и следующее. Надо только отрезать лямки и сделать из них на поясе петли для ремня. К тому, что куцые, никто придираться не станет, могли дразнить лишь за “шкеровозы”.

Шкеровозами назывались лямки. Потому что штаны назывались “шкеры” или “шкерики”, в зависимости от размера.

Но теперь в Винькиных шкериках будет гулять кто-то другой. Или пустит их на тряпки, зараза. А перед этим прочитает, конечно, почти законченное письмо для Кудрявой. Винька его написал, чтобы отправить, когда станет известен точный адрес. Пока от Кудрявой и ее мамы бабушка получила только телеграмму: доехали хорошо, подробности письмом…

В Винькином письме ничего особенного не было, лишь про всякие мелкие новости, про котенка Степку и про погоду. Но все равно противно, если сунет нос посторонний… Да и писать письмо заново — это такая работа!

О письме Винька жалел, пожалуй, не меньше, чем о штанах и рубашке.

Неприятностей добавила шумная соседка Полина Сергеевна. Пришла к тете Дусе и заявила, что “братишка-то вашей квартирантки сегодня у меня в саду учинил сплошное разбойство, все ветки на яблонях обломал, бессовестный”.

Винька услыхал и возмутился от души. Дикие яблочки в том саду были не крупнее крыжовника, а вкус такой, что от них и от спелых-то скулы сводит, а сейчас они были еще сплошная зелень.

— На кой мне ваша кислятина! От нее челюсти вывихиваются!

— Вот я про что и говорю! Кишечную слабость только заработаешь! Да хоть бы ветки-то пожалел!

— Да не был я там! — Винька чуть не заревел.

— Уж будто бы не был! Я твою клетчату рубаху не спутаю, я ее из окна кажный день вижу на улице!..

Полину Сергеевну разубедили. Рассказали про кражу. Она поохала вместе со всеми. Потом обмерила Виньку глазами.

— Ну да, тот вроде поменьше был. Юркий такой, а штаны на ём как юбка…

Но и тут никто не подумал на Ферапонта, хотя его с утра не было дома. Рудольф похрапывал за ширмой — выходной нынче, — а Ферапонт где-то гулял. Ну и что? Он и раньше, случалось, исчезал на целый день. Иногда один где-то бродил, иногда они с Нинусь Ромашкиной ходили в кино…