Важно не бежать. Это тяжело. Есть искушение двигаться так быстро, как возможно, пока беспрепятственное передвижение осуществимо. Но звуки бега ни с чем не перепутать, а во дворце никто не бегает. Так что я шел вниз по коридору, руки в карманах, пытаясь звучать, будто незначительный функционер, который никуда не спешит, вразвалку от кабинета в архив или от одного рабочего места к другому. Достоверность – это ключ. Научен горьким опытом.

Я прошел три четверти пути, когда услышал шаги с другой стороны. Полы коридора сделаны из древних дубовых досок; вы поднимаете шум вне зависимости от желания, если только не надели тапочки. Я мог сделать только одно. Я толкнул первую попавшуюся дверь и скользнул внутрь.

Оказалось, что это ванная. У Фоки небольшой фетиш на почве чистоты, так что в жилых зонах повсюду ванные. К счастью для меня, подумал я. Я пригнулся за ванну и скорчился на полу, выжидая, когда шаги удалятся.

В комнате витал запах; очень сильный (должен бы, раз я его заметил. Нельзя провести большую часть жизни в близких отношениях с нашатырем и другими вонючими субстанциями, и ожидать сохранить свое чувство обоняния). Знакомый. Это было чертовски неудачное время для научного любопытства, но я не мог сопротивляться. Зачем кому-то понадобилось наполнить медом целую ванну?

Так что я посмотрел.

Она лежала на спине, голая, только тонкая пленка меда прикрывала кончик ее носа. Ее глаза были открыты, а на лице все еще выражение легкого удивления, которое я видел в последний раз, когда стакан выскользнул из ее пальцев и разбился об пол. Ее волосы были заключены в меду, она неодолимо напоминала мне муху, пойманную в янтарь, и в этом, конечно, была общая идея. Из всех мягких материалов мед, как хорошо известно, менее всего подвержен порче, поэтому из него получается такой хороший консервант. Погрузите кусок мяса – чем и являлась теперь Евдоксия – в чистый, прозрачный мед, и он будет оставаться свежим почти бесконечно.

Хорошая – это относительный термин, и я никогда не спешил применять его к своей жене. Но, лежа, погруженная в жидкое золото, она сражалась с распадом и без сомнений побеждала. Не было ни одной складочки на теле, усыхания губ, вздувания и сморщивания ушей и кончиков пальцев, которые обычно можно увидеть у мертвого тела на этой стадии процесса. Если и было искажение, то только из-за эффекта преломления света в вязкой, золотой жидкости, больше корректирующее, чем искривляющее линию ее подбородка, угол ее носа. Она была, должен сказать, прекрасна, как всегда, и скорей всего такой бы и осталась; точно как она всегда хотела, застывшей в своей юности в этой золотой ванне, наконец в безопасности от vis mutationis, слабости земли, враждебности воды, глодания воздуха и непреодолимого влечения огня. Думаю, все сводится к тому, чего ты хочешь и что готов заплатить, чтобы получить желаемое. В ее случае – смерть; но она никогда толком не жила из-за постоянного ужаса потери, перемены, старения, упадка. Этого было достаточно, чтобы мне захотелось сесть и написать доклад прямо здесь и сейчас. Я наконец дал ей то, чего она хотела – эликсир вечной юности, который работает, извлекая внутренний огонь (катализатор перемен) посредством смерти. Она была бы так довольна, если бы могла это увидеть. Все же всего иметь нельзя, а тело всегда заботило ее больше души, за неимением лучшего слова. Я не мог удержаться от улыбки. Вот это алхимия, думал я.

Я довольно долго стоял и смотрел на нее, пока наблюдение наконец не проникло сквозь мой толстый череп. Шаги, которые я слышал в коридоре, постепенно стали громче, пока более или менее не достигли места, где я находился, а затем остановились. Что означало, что шагавший этими шагами, должно быть, тоже остановился, прямо за дверью ванной. Учтем присутствие мертвой сестры принца – не то, что вы оставите лежать без охраны – и мне пришлось прийти к болезненному и унизительному заключению. Я мог только предположить, что котелок, назначенный охранником тела принцессы, ненадолго отошел – зов природы или еще что – и в это время я проскользнул и закрыл дверь. Теперь охранник вернулся, а я запер себя в ловушке, без реалистичного шанса выбраться.

Идиот, подумал я.

Ну, других вариантов нет. Я подошел к двери и постучал.

Хотел бы я быть с другой стороны и видеть лицо бедного придурка. Охранник должен был знать, что стоит перед комнатой, содержащей одну мертвую женщину. Значит, настойчивый стук изнутри… Ну, он должно быть взял себя в руки к моменту, когда открыл дверь, потому что на его лице было это котелочье выражение: умер, набит и установлен. Конечно он меня узнал. Все они меня знают.

– Извини, – сказал я. – Должно быть не туда повернул. Как думаешь, сможешь показать дорогу к задней двери?

Он думал об этом как раз достаточно. Я правда не люблю бить котелков. Промахнись на восьмую часть дюйма – и либо он не упадет, либо обдерешь кожу на костяшках об острый край стальных наушников. К счастью в этот раз я попал в цель. Он опустился на колени с тихим вздохом. Я перешагнул его и побежал.

Хотя на самом деле я просто убивал время. Я добрался до самой проходной внутри главных врат. Там был своего рода альков, куда они сбрасывали мешки с почтой. Я протиснулся в него и спрятался под полным мешком, уверившись, что из-под него не торчит предательская нога или локоть. Время подумать.

Время, как, мне кажется, я уже говорил, плавится. В своей жидкой форме (aqua temporis?), оно просачивается и пропитывает, будто жидкое минеральное масло, и превращается в лужи, и затапливает, под влиянием жара (см. выше влияние огня, в р.м.). Уберите это влияние, и оно застывает, словно горячий жир в сковородке, и в своем твердом состоянии проходит медленную трансмутацию в липкую массу, где вы застреваете. Время полнилось и застывало под почтовым мешком, чьи грубые нити растирали мою щеку, когда я ворочался, отнимая у меня возможность двигаться. Я ненавижу ждать. Я могу чувствовать ход времени, иногда я обманываю себя, ход времени – это трансмутация разложения, коммуникация обмена через потерю; компоненты уменьшаются и исчезают, хотя остающееся по определению стойко, а значит, очищено, желанно. В теории вы можете очистить золото, просто оставив его валяться, позволив дождю и сырому воздуху выесть примеси, пока не останется только золото. Хотя я бы не стал. Может прийти кто-нибудь вроде меня и украсть его.

Я подумал: неужели мне и в самом деле нужно сквозь это проходить?

В конце концов они меня нашли.

Представьте сцену. Фока и я, в университете, два румяных юных интеллектуала, пьяные, идут пошатываясь по узкой аллее, нас вышвырнули из «Божественного терпения», мы на пути к созданию обстоятельств, которые приведут к тому, что нас вышвырнут из «Сострадания» и «Социальной справедливости» (из «Терпения» могут выгнать за тяжелое дыхание, или так было в мои дни, но чтобы тебя выкинули из «Сострадания» нужно по-настоящему стараться). Мы разговаривали, как это делают студенты: слишком громко, слишком быстро, от всего сердца, о вещах, которые мы понимали в теории и в принципе, хотя понятия не имели о доказательствах и практике.

– Хотя чертовски хороший способ делать деньги, – кажется сказал я.

– Алхимия, – он фыркнул. Такие вещи люди делают только спьяну.

– Не то чтобы это было возможно, – указал я. – Не получится.

– Не будь так уверен, – хмуро ответил он. – Удивительно, что люди могут делать. Посмотри на скотоводство. Или изготовление стекла, то есть, это наглядный пример. То есть, кто мог подумать: ты можешь взять много песка, типа просто обычного песка, с пляжа, любое чертово количество, а потом засунуть в плавильню, нагреть до очень, очень, очень горячего и следующее, что видишь – у тебя есть стекло. То есть, – добавил он с чувством, – стекло. Невозможно.

– А вот и нет, – я чувствовал, что обязан возразить. – В стекле, на самом деле, ничего особенного. Люди его делают каждый день.

– Да, но это не должно быть возможным, вот я о чем, – сказал он. – Вещь, которая твердая, когда ее касаешься, значит она правда здесь, но ты не можешь ее видеть, ты можешь видеть сквозь нее. Это невозможно, – он приостановился, чтобы вернуть равновесие, которое временно его покинуло. – Это больше на чертову магию похоже, чем на что-то разумное. Ну, так ведь?