Я прошел сквозь центральные ворота Студиума, и никто на меня не посмотрел. Потому что все, кто мог бы меня узнать, были уверены, что я в Хорис Сеато. Я умылся в конской поилке и побрился в цирюльне, на мне был надета официальная, строгая мантия, которую я стащил с бельевой веревки на другом конце города. На проходной я спросил, где могу найти профессора Лаодика в это время дня. Легко, сказали они, он будет в Старой библиотеке. Я кивнул, как и положено уважаемому академику из провинции в гостях. Кивок был слегка неловким и сдержанным, поскольку рукоять топора давила мне в бедро.

Старая библиотека в Студиуме велика. Если ее сжечь и вспахать участок, здесь можно вырастить достаточно зерна, чтобы накормить деревню. Философский отдел занимает весь второй этаж (вверх по крутой спиральной лестнице из камня, одним видом вызывавшей у меня головокружение). Мне не сразу удалось отыскать Лаодика, но я узнал его с двадцати ярдов. Он окончательно лишился волос (залысины у него были с девятнадцати) и раздулся посередине, но его лицо осталось тем же. Противоестественно тем же: словно кто-то его содрал и пришил к лысой голове, прикрепленной к телу постарше и потолще.

Он стоял, склонив голову к книге. Я не мог удержаться. Я подбирался к нему тихо и незаметно, пока не оказался прямо за его левым плечом.

– Привет, Лаодик.

Не самый умный поступок. Я мог вызывать разрыв сердца. Но он только подпрыгнул на фут и издал визжащий звук, будто шесть свиней на рынке. Он смотрел на меня с открытым, подергивающимся ртом, не говоря ни слова.

– Давай прогуляемся, – сказал я.

Лаодик из тех людей, что подчиняться вам инстинктивно, если использовать правильную интонацию. Он повернул голову, чтобы не видеть меня, и сказал:

– Что вы здесь делаете? Разве вы не знаете?..

– Меня здесь нет, – ответил я, улыбаясь, словно мы делились приятными воспоминаниями. – Я в Хорис Сеато.

– Вы не можете здесь оставаться, – его глаза выпучились, будто я накинул струну на его шею и туго ее затянул. – Если вас здесь найдут…

– Не волнуйся, – сказал я. – Ты избавишься от меня очень быстро и легко. Где твой кабинет?

– Новый корпус, – ответил он, а потом понял, что не должен был. – Чего вы хотите?

– Продолжай идти, – сказал я. – И улыбайся.

Хотел бы я этого не говорить. Он выглядел, как одна из голов, что подвешивают на Северных вратах, после того, как она неделю пробыла на солнце.

– Что вам?..

– Тсс.

Вниз по задней лестнице, в Южный корпус, сквозь внутренний двор к Новому, поворот налево. Его кабинет был на нижнем этаже, что указывало на статус. Двери открыты, что указывало либо на прекраснодушную веру в окружающих людей, либо на ранговую небрежность. Я захлопнул дверь и задвинул засов.

– Ты будто не рад меня видеть, – сказал я.

– Вы с ума сошли сюда приходить, – сказал Лаодик. – Если вас здесь поймают, это разрушит мою карьеру. Ко мне уже приходили люди принца, задавали вопросы.

Этого я не предвидел, хотя должен был.

– Это ничего, – сказал я. – Конечно, они поверили, когда ты сказал, что не видел меня, и у них нет причин возвращаться. Теперь слушай. Мне нужна твоя помощь.

Он выглядел очень печальным.

– Что?..

Я ему сказал. Он уставился на меня, будто я только что попросил его печень.

– Я не могу этого сделать, – сказал он. – Это будет воровством. Если кто-нибудь узнает, что я неправомерно присвоил материалы и денежные средства…

Я сделал обиженное лицо.

– В пятом разделе седьмой главы, параграфе номер девять «Этических дилемм», – сказал я, – ты утверждаешь, что верность другу всегда превыше верности Государству. Ты используешь аналогию кирпича в стене: если каждый кирпич не связан со своим соседом, говоришь ты, не важно, насколько прямые и ровные ряды, основание никогда не удержит верхние этажи. – я улыбнулся ему. – Раньше у меня была противоположная точка зрения, но ты заставил меня передумать. Знаешь, ты и правда далеко продвинулся со времен своего первого года в Элписе.

В его глазах была паника.

– Я не могу, – сказал он. – Я слишком боюсь.

– Чепуха, – я уже выиграл битву. – Ты путаешь моральную и физическую отвагу. Во втором разделе девятой главы, параграфе номер четыре, ты пишешь…

– Хорошо, – один из тех ученых, кто скорей позволит зубы себе выдрать клещами, чем дать использовать собственные слова против него. – Оставайтесь здесь. Я постараюсь как можно быстрей.

Я покачал головой.

– Ты не сможешь перенести все эти вещи в одиночку, – указал я. Что было правдой. За моими плечами, с другой стороны, было два года труда разнорабочим и множество тяжелых предметов, которые я перетаскивал в неудачные годы. В моей логике не было изъяна.

На самом деле я наткнулся на алхимию по случайности, во время моего второго периода в Элписе. Я всегда смутно ей интересовался, но был слишком занят предписанными занятиями и, кроме того, я не мог себе позволить алхимический набор. Затем я познакомился с Эвельпидом, одним из ребят, занимавшихся исследованиями. Ему нужен был ассистент. Мы достаточно быстро поменялись ролями; и когда он ушел на покой, мне предложили его должность. Я нуждался в деньгах.

Алхимику, разумеется, никогда не сложно привлечь финансирование. Пока люди верят, что возможно превратить неблагородный металл в золото (это не так), вы найдете богатых людей, готовых инвестировать. Пока они платили, я был рад попытаться и сделать невозможное. В чем я, разумеется, ошибся, так это в том, что влюбился в предмет где-то через три месяца после того, как вступил в должность.

Ошибка. Теперь я это вижу. Это было немного похоже на то, будто влюбляешься в свою жену после трех лет совместного брака. Искажает ваши суждения, помещает в невыгодные условия. Мне стоило знать. Бывал в обеих ситуациях.

Кстати говоря, Евдоксии всегда было на меня плевать. Я верю всем сердцем, что она была неспособна на любое чувство привязанности. И ее приводила в ужас – настоящий, ощутимый ужас, от которого просыпаешься по ночам в поту, – мысль о старении. Не смерти – об этом, насколько я знаю, она никогда не думала. Но о том, чтобы постареть. Однажды она сказала, что возраст – это алхимия наоборот: превращение золота в дерьмо. Я не мог этого полностью понять, но я могу представить, что ее привело к этой мысли. В девятнадцать она была исключительно прекрасна. В двадцать пять она начала слегка загрубевать, словно кто-то незаметно подпортил прекрасную картину. Она часто стояла перед зеркалом, рассматривая морщину или складку, которую больше никто не видел, и я практически чуял запах ужаса. Итак. Как только она пришла к заключению, что я лучший алхимик в мире, стало недостаточно, что я работаю на ее брата по контракту и по сути меня держат под стражей в крыле дворца, которое он обустроил под лабораторию. Ей нужно было удостовериться, и это означало, что я должен ее полюбить вместе с ее красотой, чтобы дать мне сильнейший возможный стимул. Со временем я ее возненавидел, как возненавидел алхимию и по приблизительно той же причине. Даже сейчас мне трудно ее за это простить.

Это поразительный парадокс, что изнасилование и любовь выражаются в одном и том же акте. Два года я насиловал науку, пытаясь дать Фоке и Евдоксии то, чего они хотели: золото и юность. Чего, конечно, не добиться. Невозможно. Но у обоих была слепая, безграничная вера в меня: как любовь или вера в Бога. Мне кажется, я не мог этого перенести. Может, я сумел бы продолжать, если бы знал, что рано или поздно вера даст трещину и разобьется, они поймут, что я даже и близко не настолько умен, как они думали, и со временем меня отпустят или убьют. Это было разрушено другой вещью; открытием или слабой его возможностью; моим одним единственным по-настоящему стоящим достижением, если только я смогу его достичь, которое могло принести мне состояние, славу и может быть – лишь может быть – счастье.

Спасибо Лаодику, у меня было все, что требовалось: последние оставшиеся материалы и части оборудования, а еще десять ангелов наличными, которые он щедро присвоил для меня из социального фонда, где был управителем. С деревянным ящиком под мышкой я энергично зашагал в свой погребок, думая только об эксперименте, который собирался провести, предвидя проблемы, прорабатывая каждый этап в уме. Я даже не могу вспомнить, как добрался, установил новый аппарат, зажег пламя, набрал воду. Время плавится в присутствии глубокой сосредоточенности. Оно растягивается, так что котелок воды не закипает целую вечность, и сжимается, когда вы проходите сквозь каждый шаг процедуры, пытаясь сделать семь вещь одновременно и без спешки. Я организовал свой разум настолько тщательно, что не тратил ни секунды, но либо этого было недостаточно, либо слишком много.