– Что читаешь? – спросил я Уилсона.

– А просто уголовный кодекс, – ответил Уилсон, худой юношас широким лбом и большими голубыми глазами. Он был пока полисменом с испытательным сроком и служил меньше года.

– Что, уже на сержанта учишься? – спросил Хук, нахальный широкоплечий парень примерно того же возраста, что и Уилсон, прослуживший уже два года.

– Да так, немного учусь.

– По полицейским предметам специализируешься? – спросил я.

– Нет, сейчас по государственному праву. Подумываю поступить в юридический колледж. – Отвечая, он не смотрел на меня. Я уже привык к этому, общаясь с молодыми полицейскими, особенно с получившими кое-какое образование, вроде Уилсона. Они просто не знают, как себя вести с ветеранами, вроде меня. Некоторые, подобно Хуку, выпендриваются и напускают на себя важность перед старым участковым, и это выглядит просто глупо. Другие чересчур робеют, думая, что старый лев не спустит новичкам с рук неизбежных для них ошибок. Есть и другие, вроде Уилсона – те ведут себя вполне естественно, но, как и большинство молодых людей, считают, что старый пердун, не дослужившийся за двадцать лет хотя бы до сержанта, наверняка почти неграмотный, и поэтому ограничивается в разговорах основами полицейской работы. Они даже смущаются, как это сейчас сделал Уилсон, признаваясь, что читают книги. В нашей работе разрыв между поколениями – вещь такая же скверная, как и в любой другой, но за исключением одного: опасности нашего дела очень быстро его сокращают. Понюхав пару раз пороху, парни быстро преображаются.

– Ответь мне на юридический вопрос, – сказал Хук, напяливая брюки-клеш. Мы слишком уж правильная организация, чтобы разрешать бакенбарды или большие усы, а то бы он непременно завел их. – Если ты совершил самоубийство, можно ли тебя обвинить в убийстве?

– Пока что еще никого не обвиняли, – улыбнулся Уилсон. Хук хихикнул и облачился в вельветовую рубашку арбузного цвета.

– Это лишь потому, что общество у нас больно либеральное, – сказал я. Уилсон глянул на меня и ухмыльнулся.

– Что у тебя за книжка в шкафчике, Уилсон? – спросил я, кивнув на лежащую на верхней полке большую книгу в мягкой обложке.

– «Августовские ружья».

– О, я ее читал, – сказал я. – О Первой Мировой я прочел целую сотню книг. Она тебе понравилась?

– Понравилась, – сказал он и посмотрел на меня так, словно отыскал недостающее звено. – Я ее читаю для курса по истории.

– Когда я сильно увлекся историей Первой Мировой, я прочитал «Семь столпов мудрости» Т. Е. Лоуренса. От корки до корки. У меня вся квартира была завалена книгами и картами. Этот коротышка весил всего около ста тридцати фунтов, но тридцать из них были мозгами, а сорок – храбростью. Это был великий воин.

– Одиночка, – добавил Уилсон, глядя на меня с неподдельным интересом.

– Верно. Вот это-то меня в нем и подкупило. Он мне нравился бы еще больше, если бы не написал все так откровенно и для всеобщего прочтения. Но если бы он этого не сделал, то сейчас я бы им не смог восхищаться. Наверное, ему просто надоело наслаждаться всем в одиночку, и пришлось обо всем рассказать, чтобы заново оценить свою жизнь и посмотреть, каков же ее итог и смысл.

– Может, и вам следует написать мемуары, когда вы уйдете в отставку, Бампер, – улыбнулся Уилсон. – Вы здесь известны ничуть не меньше, чем Лоуренс в Аравии.

– А почему бы тебе не специализироваться по истории? – спросил я. – Если бы я пошел учиться в колледж, то так бы и сделал. По-моему, после пары курсов уголовного права все остальное – просто тоска, все эти гражданские правонарушения, контракты и прочая дребедень. Никогда не смог бы продраться сквозь всю эту пыль и паутину.

– Это даже захватывает, если нравится, – сказал Уилсон. Хук, немного раздосадованный тем, что выпал из разговора, ушел.

– Может быть, – сказал я. – Должно быть, у тебя за плечами была уже учеба в колледже, когда ты пришел в Департамент.

– Два года, – кивнул Уилсон. – А сейчас я на середине предпоследнего курса. На учебу уходит целая вечность, когда весь день работаешь полицейским, а по вечерам учишься.

– Ничего, выдюжишь, – сказал я, закуривая сигару и усаживаясь на скамейку. Часть моего сознания прислушивалась к словам парня, а часть беспокоилась о чем-то другом. На меня навалилось то самое раздражающее ощущение, которое иногда пугает: что я уже когда-то сидел здесь с ним и разговаривал. Может, и не с ним, а с кем другим, и тут я подумал, да вот в чем дело, наверное, его прическа напомнила мне о Билли, и в моем желудке тут же образовалась пустота.

– Тебе сколько лет, Уилсон?

– Двадцать шесть, – ответил он, и боль тут же пронзила меня, и заставила выругаться и потереть живот. Билли тоже сейчас было бы двадцать шесть!

– Надеюсь, твой желудок будет в лучшем виде, когда тебе будет столько же, как и мне. Ты служил?

– В армии, – кивнул он.

– Вьетнам?

– Угу, – кивнул он.

– И ты ненавидел войну? – спросил я, потому что ожидал, что все молодые ее ненавидят.

– Мне не нравилась война. Мне было очень страшно, но я не имел ничего против армии. В той степени, в какой я себе ее представлял.

– Примерно то же испытывал и я. Восемь лет прослужил в морской пехоте.

– Корея?

– Нет, я еще старше, – улыбнулся я. – Меня призвали в сорок втором, а уволился я в пятидесятом, потом поступил в полицию.

– Долго же вы служили, – сказал он.

– Слишком долго. Война тоже меня пугала, но иногда для военного человека мир столь же плох.

Я не сказал ему правду, потому что она могла испортить ему настроение, а правда заключалась в том, что война действительно меня пугала, но я ее не ненавидел. Не очень-то я ее любил. Но и не ненавидел. Я знаю, войну ненавидеть модно, и я хотел ее ненавидеть, но у меня не получалось.

– Покидая Вьетнам, я поклялся, что больше никогда не стану стрелять, а теперь я – полицейский. Только представьте, – сказал Уилсон.

Ничего себе, подумал я, он м н е такое говорит. Неожиданно разница в возрасте исчезла. Он рассказывал мне то, что, вероятно, говорил и своим младшим партнерам в одинокие часы после двух ночи, когда неудержимо тянет поспать или когда сидишь в «дыре», пытаясь спрятать патрульную машину в каком-нибудь переулке и поспать часик, но все равно не отдохнешь нормально. Всегда остается страх, что тебя заловит сержант или раздастся вызов по радио. А что, если и в самом деле уснешь, а в это время передадут срочный вызов, и ты его пропустишь?

– Может и так случиться, что прослужишь двадцать лет, так ни разу и не выстрелив, – сказал я.

– А вам приходилось стрелять?

– Пару раз, – кивнул я, а он, как и полагается, не стал больше расспрашивать. Только гражданские спрашивают: «Что вы испытывали, когда в кого-то стреляли?» и прочую чепуху, потому что если делаешь это на войне или по долгу службы, то не испытываешь ничего. Если делаешь то, что тебе полагается делать, то почемуты обязан что-то испытывать? У меня такого не бывало. Когда проходит страх за свою жизнь и адреналин приходит в норму, – ничего. Но люди обычно не могут воспринять такую правду, они воспринимают ее как оскорбление, и поэтому я обычно говорю то, что они хотят слышать, привычные клише.

– Собираешься остаться на работе, окончив колледж?

– Могу и уйти, если когда-нибудь закончу, – рассмеялся он. – Но мне все не верится, что учебе когда-нибудь придет конец.

– А может, к тому времени и не захочешь. У нас довольно странная работа. Такая... захватывающая. Некоторые парни не согласятся уйти и за миллион.

– А вы?

– О, я завязываю, – сказал я. – Уже почти завязал. Но работа все равно цепляется к тебе и не отпускает. Когда видишь, какие люди беззащитные и уязвимые... Да и что может сравниться с удачно проведенным арестом, если у тебя действительно есть инстинкт.

Он посмотрел на меня секунду, потом сказал:

– Мы с Роджерсом в прошлом месяце взяли одного подозреваемого по двести одиннадцатой. Потом выяснилось, что на нем висело пять ограблений. Когда мы остановили его на улице оштрафовать, у него на спине за ремнем был пистолет 75-го калибра. Мужик нам показался подозрительным, потому что все время потел, а рот у него был пересохший. Действительно событие, когда такого берешь, особенно если не знаешь, на каком волоске висела твоя жизнь. Понимаете, ведь он сидел, смотрел то на меня, то на Роджерса и все прикидывал, как бы нас пристрелить. Мы только потом это поняли.