Когда прошло первое чувство наслаждения говядиной, я стал осматриваться и заметил, что одна из официанток помогает за стойкой Оделлу и Нату: они не успевали справляться. Мое внимание привлекла эта крепкая, пышная женщина лет тридцати пяти с чуть более светлой, чем у Ната, кожей, с курчавыми от природы волосами – терпеть не могу псевдоафриканские завивки. Талия у нее была очень узкой, а над плоским животом высоко вздымались груди. Она увидела, как я восхищен ею, и казалась очень довольной. Как и всегда, симпатичная женщина рядом внесла в обед нотку совершенства.
– Ее Труди звать, – сказал Оделл и подмигнул мне, когда официантка отошла к дальнему концу стойки. Подмигивание и улыбка означали, что Труди – честная добыча, то есть не замужем. Некоторое время я встречался с другой его официанткой – пухлой смуглой женщиной по имени Уилма, которая в свои тридцать два года уже была бабушкой. В конце концов она ушла от Оделла и вышла замуж в четвертый раз. Мне очень нравилось проводить с ней время. Я научил ее разным танцам – свиму, джерку и бугалу, как только они начинали входить в моду. Сам я их освоил благодаря своей подружке Маделейн Кэрролл.
– Спасибо, Оделл, – сказал я. – Может, в следующий раз я сяду за столик в ее секции.
– Ничего забавного не случалось в последнее время, Бампер? – спросил Нат, передавая несколько заказов на кухню.
– Недавно... Слушай, рассказывал я тебе об одном большом пижоне, которого я остановил за проезд на стоп-знак перед вашим заведением?
– Нет, расскажи, – попросил Оделл, останавливаясь с тарелкой в руке.
– Так вот, как я уже сказал, парень проехал под стоп-знаком, я за ним погнался и догнал на Сорок пятой. Большой такой шкаф оказался, чуть ли не шесть футов семь дюймов, тяжелее меня. Сплошные мускулы. Я стал выписывать ему штраф, а перед этим сделал на него запрос по рации, и оказалось, что его поджидает ордер на арест за нарушение правил движения.
– Вот черт, – сказал подошедший Нат, весь обратившись в слух. – И тебе пришлось с ним драться?
– Когда я ему сказал, что его ждет ордер, он мне заявил: «Очень плохо, парень. Я не собираюсь отправляться в кутузку». Спокойно так сказал, уверенно. Потом отступил на шаг, словно приготовился драться.
– Вот зараза, – оценил Оделл.
– И тут ко мне пришла эта мысль. Подхожу я к машине, беру в руки микрофон и громко говорю: «Один-икс-эл-сорок пять вызывает скорую помощь на угол Сорок пятой и Авалон-стрит». Тут этот пижон оглядывается по сторонам и спрашивает: «А для кого это скорая помощь?» А я ему: «Для тебя, скотина, если ты не сядешь в мою машину».
Сел он в мою машину, и на полпути в кутузку стал сначала хихикать, а потом и вовсе расхохотался. «Ну, – говорит, – и обдурил же ты меня. Первый раз в жизни еду в кутузку и смеюсь».
– Черт побери, Бампер, – сказал Оделл. – Ну, ты даешь! Черт побери. – Тут они оба вспомнили о своих клиентах, и разошлись, все еще смеясь.
Я очистил тарелку, обглодал косточки, обмакнул в соус остатки хлеба, но наслаждение мое улетучилось, потому что набившаяся в ресторан толпа, беготня официанток, позвякивание тарелок угнетали, и я попрощался с Натом и Оделлом. Само собой, я не мог дать им чаевые, хотя они сами меня обслуживали, поэтому я дал Нату два доллара и сказал:
– Передай их Труди. Скажи, что это ей чаевые авансом за хорошее обслуживание, когда я приду в следующий раз и сяду за ее столик.
– Передам, Бампер, – ухмыльнулся Нат. Я помахал рукой, рыгнул и вышел на улицу.
Когда я снова захотел узнать температуру, проезжая мимо банка, на табло светилось время, а не температура. Была половина второго – время, когда начинается послеобеденное заседание в суде. И тут до меня дошло, что я совсем забыл о том, что мне сейчас следует быть на предварительном слушании!
Я выругался и погнал машину, направляясь к новому отделению муниципального суда на Сансет-стрит возле Площади старой миссии, но потом притормозил и подумал: какого черта я гоню, ведь я последний раз еду в суд, находясь на службе. Меня еще могут вызвать для дачи показаний и после того, как я уйду в отставку, но это моя последняя поездка в суд во время службы, пока я еще полицейский, а я никогда не опаздывал в суд за все двадцать лет. Так какого черта спешить! Я поехал медленнее и неторопливо покатил к зданию суда.
Я проехал мимо одного из индейских баров на Мейн-стрит и увидел двух готовых подраться пьяных храбрецов – они направлялись в переулок, толкаясь и вопя друг на друга. Я знал многих пайотов, апачей и других из дюжины юго-западных племен, потому что многие из них попадали на окраину, на мой участок. Но общение с ними вгоняло меня в тоску. Весь их вид, – тех, кто оказывался на Мейн-стрит, – говорил о таком крушении всех жизненных планов, что я был счастлив увидеть, что они способны еще хотя бы на драку. Значит, они еще могут нанести ответный удар, неважно кому, хотя бы и другому пьяному собрату по племени. На моем участке они становились конченными людьми, а может, уже были таковыми еще до того. То были алкоголики, а женщины – толстые пятидолларовые проститутки. Их хотелось поднять, встряхнуть, но они были безнадежны, обречены. Один старый участковый говорил мне, что при взгляде на них у него сердце разрывается.
На стоянке возле Третьей и Мейн-стрит я увидел цыганскую семью, направляющуюся к старому ржавому «понтиаку». Мамаша была сутулая карга, грязная, с болтающимися серьгами, в крестьянской блузке и пышной красной юбке, с неровным подолом ниже колен. Мужчина вышагивал впереди нее. Он был на четыре дюйма ниже меня, тощий, примерно моего возраста. Очень смуглое небритое лицо повернулось в мою сторону, и я его узнал. Он обычно слонялся по пригородным кварталам и на пару с цыганкой обжуливал прохожих. Женщина, вероятно, была его женой, но лицо ее я с ходу не мог припомнить. За ней следом шли трое детей: грязная, но очень красивая девочка-подросток, одетая так же, как мать, жуликоватый на вид мальчишка лет десяти и кучерявая маленькая четырехлетняя куколка, тоже одетая, как и мамочка.
Интересно, подумал я, какую махинацию они затевают? Я попытался вспомнить его имя, но не смог. А помнит ли он меня, подумал я. Хоть я и опаздывал в суд, но все же остановился у тротуара.
– Эй, погоди-ка, – позвал я.
– Что, что, что? – встревожился цыган. – В чем проблема, офицер? В чем проблема? Я цыган. Я просто цыган. Вы знаете меня, верно, офицер? Мы ведь уже раньше говорили, верно, нет? Мы просто ходили за покупками, офицер. Я, мои детки, и их мамочка.
– А где же ваши покупки? – спросил я. Цыган прищурился от яркого солнца, обошел машину и заглянул в нее со стороны пассажирского сиденья. Его семейство стояло рядом, как перепелки, и наблюдало за мной.
– Мы не увидели ничего такого, чтоб нам подошло, офицер. Мы люди небогатые. Покупки долго выбираем, – говорил он словно всем телом – руками, бедрами и мускулами, особенно своим подвижным лицом, которое выражало то надежду, то отчаяние, то неподдельную честность. Какую честность!
– Как тебя звать?
– Маркос. Бен Маркос.
– Родственник Джорджа Адамса?
– Конечно. Он мой двоюродный брат. Мир его праху!
Тут я громко расхохотался, потому что каждый цыган, с кем мне за двадцать лет доводилось говорить, утверждал, что он двоюродный брат покойного цыганского барона.
– Вы знаете, что я нет, офицер? – спросил он, улыбаясь, потому что я засмеялся, и мне не захотелось уезжать – я наслаждался, вслушиваясь в своеобразный ритм цыганской речи, глядя на его неумытых, но очень симпатичных детей, и в сотый раз спрашивал себя, могли ли цыгане стать честными, если столетиями жили по обычаям, восхвалявшим предательство, обман и кражу у всех, кто не цыгане. Тут мне стало грустно, потому что я всегда хотел узнать цыган по-настоящему. Подружиться с ними очень трудно, но однажды я поставил перед собой такую задачу. Я познакомился с главой клана по имени Фрэнк Серна, и однажды пришел к нему в дом на Линкольн Хайтс, обедал с ним и полным домом его родственников, но, конечно же, они не говорили о том, о чем обычно говорят за столом. По их нервным шуткам я понял тогда, что присутствие в доме чужака, да еще полицейского, для всего клана событие по меньшей мере странное. Однако Фрэнк пригласил меня заходить еще, и когда у меня было время, я приходил и продолжал свои попытки разорвать их замкнутый круг и обрести в их глазах хоть немного доверия, потому что мне очень хотелось узнать цыганские секреты. Не будь я полицейским, мне нечего даже надеяться на это, потому что они ведут себя более или менее доверительно лишь в том случае, если решат, что я могу принести им какую-то пользу – ведь все цыгане живут в постоянной вражде с полицией. А теперь вообще слишком поздно, ведь я уже н е буду полицейским, и ни когда не узнаю цыганских секретов.
