— Вы позволите взглянуть?

— Нет, нет, ничего еще не готово, я не люблю, когда смотрят на мои незаконченные работы, нет!

Он все-равно посмотрел, решительно отодвинув Аделаиду в сторону. На холсте были только очертания фигуры и лицо — оно получилось именно таким, как Аделаида и задумывала. Барон смотрел долго, отец за спиной Аделаиды снова начал дышать с шипением, даже Бьянка тихо фыркнула.

— Да, вы талантливый художник, — наконец сказал барон. — Но в людях все-таки ничего не понимаете.

И вышел.

Нарисованный барон смотрел ему вслед, похожий, как две капли воды, но до того надуто-самодовольный, что удержаться от смеха, глядя на эту томную физиономию, было невозможно и Бьянка снова тихонечко прыснула.

— Ты что же это творишь, а? — вопросил отец мрачно. — Мало тебе, что ты с ним связалась, невзирая на мой запрет, так ты его теперь еще и оскорбляешь. А он, между прочим, не из простых, и человек опасный очень. Зачем ты это сделала, Аделаида?

— Прости, папа. Я извинюсь перед ним и отделаюсь от обещания.

— Мне придется извинятся. А я эту падаль блага-аародную ненавижу. Обьясни мне, зачем ты это сделала? — отец говорил ровным, трескучим от холода тоном, пробирающим до костей, уж лучше б кричал.

— Не знаю, почему я это сделала! Так получилось! А ты тут вообще не при чем, я сама попрошу прощения, скажу, это была глупая шутка, ну, что-нибудь наплету… Вот, сейчас же так и сделаю, а ты жди тут, пожалуйста, я сама…

— Ты „сама“, уже сделала все, что могла, довольно!

— Пап, ну не надо, пожалуйста, не ругай ее! Ты знаешь, он обещал прийти к нам вечером. Мы его накормим, напоим, мама говорит, что на мужчин это всегда действует, я сыграю, Адель споет, ты продуешь в карты и он все забудет! — вмешалась Бьянка умоляющим тоном.

— Что значит — обещал прийти? Я его не приглашал!

— Я пригласила! Пап, ну пожалуйста, не злись!

— После такой пощечины он уже вряд ли к нам придет. Адель, стой, я сказал! Я запрещаю тебе выходить из дома! Давно надо было! Все, довольно этих прогулок черт знает где молодой девке в одиночестве, хорошенького гостя привела! Просто удивительно, как до сих пор еще брюхо не принесла!

— Пап!

Аделаида молча вырвала у отца руку и побежала к себе в комнату.

— Адель! Ада! Открой! Он пришел! Ты слышишь?! Выходи! — Бьянка колотила в дверь Аделаидиной комнаты.

Адель бы вышла, но перед тем, как сбежать из комнаты, она закрыла дверь на задвижку и теперь попасть обратно не было ни единой возможности — вся компания расположилась прямо под ее окном, а взрослой девице прилюдно лезть по вязу в окно второго этажа…

— Бу!

— Ой! Ты здесь! Ой! Тебе надо переодеться и причесаться, — она вытащила из Аделаидиных волос застрявшую травинку.

— И так сойдет, — махнула рукой Адель. — Отец сильно зол?

— Уже нет. Где ты была?

— Гуляла, — сидеть в четырех стенах, будучи расстроенной, девушка не могла, а почему это происшествие столь сильно ее растревожило… Прогневила отца? Теодор отходчив. Опасение мести оскорбленного барона? Да нет, он не кажется настолько мелочным, чтоб за такое мстить всерьез, хотя, наверное, злопамятен… кто знает… Стыд. Аделаида нарисовала его таким, потому что сама хотела отомстить. За холодное молчание над ее рисунками без пары слов хотя бы вежливости, за явный сарказм в голосе и недовольный оценивающий взгляд, а больше — за собственное бьющееся сердце, когда у зеркала притрушивала веки голубым и с нервозной торопливостью расчесывала волосы…

Глупо это было и смешно.

Бьянка хватала ее за руки, дергала за растрепавшиеся волосы, требуя хоть чуточку привести себя в порядок.

— Там будет Валентин! — добавила она, как последний, решающий аргумент.

Аделаида только хмыкнула.

Согласно семейной традиции, теплыми летними вечерами ужинать надлежало во дворе, под вязом. Приходили друзья: местный землевладелец месье Моро с женой, сыном и тремя дочерями, Кликуша, реже из самой Прувы Нилова родня проведать, Теодоров друг-лавочник, помогавший ему с продажей картин, старый доктор, еще в детстве лечивший Адель и помогавший появиться на свет Бьянке…

Еще, наверно, было слишком рано — у стола сидела одна Кликуша, куталась в свою „торжественную“, в трех местах заштопанную синюю шаль, которую всегда надевала на „вечера у господ“. Адель не знала, каким уж образом мама сдружилась с этой старой, странноватой крестьянкой, но ее всегда приглашали то на обед, то на ужин, когда она болела, передавали корзинки с едой, монетки… Мама называла ее „несчастная“, Адель эту историю знала наизусть. Муж бил да утоп спьяну, дочка — „красавица“, как со всхлипом говорила Кликуша, лет в пятнадцать сгорела от оспы, сын „такой хороший, такой добрый был, говорил мне — не плачь, мама, вырасту, разбогатею, построю нам дворец и заживем“, уехал искать счастья в мир и сгинул безвести, лет десять уже как… А Кликуша все ждала. Она обожала рассказывать о сыне, сушила целебные травы, знала все простонародные приметы и суеверия, таскала всюду с собою потрепанный молитвенник и стоило только чему-то случиться: болезни, отьезду, обеду, ужину, ночи — тут же начинала шептать, кажется, смысла произносимых слов вовсе не понимая, но свято веря в их силу.

— Барыня, красавица, Господи, спаси, благослови и помилуй тя… — при виде Аделаиды тут же зашипела она вместо приветствия, осеняя девушку крестным знаменем.

— А вы не видели, у нас тут новый гость, только что тут был… — растерянно оглядывалась Бьянка.

— Черный, страшный, с твоим отцом туда ушел, — шепотом доложила бабулька, но Аделаида уже заметила их и решительно зашагала навстречу.

— Я рада, что вы пришли. Надеюсь, вы не обиделись на мою шутку. Это было грубо, я приношу свои извинения, — глядя Себастьяну д» Анвен в глаза, она протянула руку.

Он взял, но будто бы колеблясь, задержал в своей ладони.

— Вежливость не стоит ничего, если за ней не стоит искренность, мадемуазель. За что вы сейчас извиняетесь — за нарисованное или за подуманное?

— Я готова отвечать перед людьми за содеянное мною, но за подуманное спрашивать с меня имеет право только Бог, — ответила Аделаида после короткого молчания.

— В таком случае я не принимаю ваших извинений.

Адель заметила, как за спиною гостя нахмурился отец.

— Ваша милость, позвольте… Моя дочь любит рисовать шаржи, но она не подумала, что наша домашняя шутка может быть непонятна человеку постороннему, уверяю вас, намерения оскорбить у нее не было…

— В каждой шутке, как говорится, своя доля правды…

— Я за эту шутку — извинилась, — сказала Аделаида, уже раздражаясь. — Какого рода искренности вы от меня ждете, слезных покаяний?

— Адель, — отец все больше злился.

— Мне важно знать, что вы обо мне думаете на самом деле.

— Зачем?

Барон смотрел ей в глаза и молчал.

— Я слишком мало вас знаю, чтобы делать о вас какие-либо выводы.

— О, да когда это недостаток знания мешал людям осуждать? Я был знаком с одним инквизитором, который определял, шлюха женщина, святая или ведьма по походке, и с одним королем, судившим о преданности дворянина по количеству просьб, которыми донимали монарха, — барон за локоток увлекал Аделаиду все дальше вглубь сада, но отец упорно шел следом.

— И кто считался более преданным? Тот, кто щадил королевский покой?

— Нет, мадемуазель, тот, кто показывал большую зависимость от королевской милости.

— А вы? Вы были при дворе? Считались преданным?

— А я, увы, ненавижу выпрашивать милостыню, посему всегда был под подозрением и однажды даже арестован…

— Расскажете?

— Его величество давно искал повод и моим недругам не стоило усилий меня оклеветать. Чтобы меня наконец оставили в покое, довелось… хм… устроить королю встречу с особой более высокопоставленной, чем он, дабы за меня походатайствовали…

— Более высокопоставленной, чем король? Это с кем же, с самим Всевышним, что ли?

— О нет, связей в столь высоких сферах у меня нет — почти засмеялся барон. Оглянулся на по-прежнему стоящего за их спинами мрачного Теодора, наклонился к Аделаидиному уху и доверительно шепнул: