— Знаешь что, Джин, — сказал я, — сиди уж действительно там.

И ко мне возвратились все прежние опасения. С беспокойством припоминалось, что тетя Нина сказала уходя, уже из-за двери:

— Ни в коем случае ты сам отсюда не выходи. Если что-то произойдет, приду за тобой я…

Что она имела в виду? Значит, папе еще что-то угрожает?

Папы все не было. Подойдя к двери, я выглянул осторожно в замочную скважину: коридор был пуст. Мне думалось: "А если что-то и вправду случилось? Случилось, но тетя Нина вгорячах про меня забыла, а остальные ведь просто не знают, где меня искать…" И в этот момент раздались странные звуки, будто позванивали маленькие колокольчики, — в коридоре совсем рядом с дверью висел телефон, и он звонил, но совсем по-особому… Может, это звонят о папе?.. Я высунулся, схватил трубку. Там произнесли;

— Тубинститут слушает.

Это было непонятно: тубинститут, где лечит больных мама, не имеет к папиному физическому институту никакого отношения. И почему это "тубинститут слушает"? Это мы здесь его слушаем, а он, наоборот, нас зачем-то вызывает… Я собрался было задать законный вопрос: "Алло! А кого вам надо?" Но услышал поскрипывающий голос тети Нины:

— Здравствуйте! Прошу вас как можно скорее сообщить вашему врачу Моториной…

Меня будто ударили в грудь, в голове пронеслось: "Случилось самое страшное и тетя Нина об этом звонит…" Трубка чуть не выпала из рук. А тетя Нина продолжала четко и громко:

— …сообщите ей, что ее сын Валя попал в уличное происшествие и в настоящее время находится в тридцать шестой поликлинике в рентгеновском кабинете.

Я бежал, бежал и думал только о том, чтобы скорее добежать. — Тетенька, простите. Очень нужно. Дайте, пожалуйста, две копейки. Спасибо.

В будку телефона-автомата я ворвался как шквал:

— Алло! Надежду Андреевну! Как ушла? Может быть, еще не совсем ушла, может, еще на лестнице? Ой, крикните, пожалуйста, это ее сын… Алло! Мамуль! Это я, Валя.

— Господи, Валенька, Валюшенька! Что с тобой? Что случилось? — Мама не то всхлипнула, не то икнула. — Где ты?

— На Невском. У кино «Октябрь», — безмятежно объявил я.

— Как у кино? Тебя отпустили? Ты один? Что-нибудь сломано? Как рентген?

— Какой рентген? Ты что, мамуль?.. Я хотел спросить, можно мне в кино? Хорошая картина…

— А как же?.. Погоди! Ты был в поликлинике?

— Какая поликлиника? Мамуль, я же спрашиваю, можно мне в кино? Ты поскорей, а то сеанс начинается,

— Господи! Милый мой, дорогой мой мальчик! Конечно, можно… — По-моему, мама плакала.

Дело в том, что телефон, висящий возле папиного кабинета, подключен параллельно к другому телефону — белому, блестящему, всегда стоящему в рабочем зале отдела у Позена на столе. Вот пo нему-то, когда все ушли на обед, звонила в мамин институт другая тетя Нина. Про аппарат в коридоре она, видимо, забыла — это был ее просчет… Что касается папы, никакого опасного эксперимента он на этот раз не проводил. Просто врунья Нина Александровна придумала засадить меня в кабинет, чтоб в самый момент ее коварного звонка я — непоседа — наверняка не оказался бы у мамы.

Я прыжком выбрался из будки автомата. Я ликовал, приплясывал, напевал. Будь толпа на Невском чуть пореже, я сплясал бы танец дикарей. Потому что, пусть это касалось мамы другого Вальки, я чувствовал, что просто не пережил бы, если бы у нее сделался инфаркт.

Да, сколько я ни говорил себе, что здешние родители — чужие, но до конца осознать этого не мог. То есть, конечно, мои папа с мамой — совсем-совсем иное… Но и за этих я тревожился и волновался. Я тревожился за них даже больше, ведь они — эти другие родители Моторины — куда менее удачливы, чем мои.

Со стороны Нины Александровны было неумно врать, что я в тридцать шестой поликлинике, ведь тридцать шестая — вовсе не детская, никто бы меня туда не послал… А вот зачем ей понадобилось такое вранье, это я еще намеревался выяснить.

И выяснил. Возле рентгеновского кабинета в кресле для ожидающих сидел папа. "А может, я не понял и тетя Нина говорила не обо мне, а о папе?" — это было первое, что пришло мне в ум. Но папа был непохож на пострадавшего. Он развернул газету и поглядывал то в нее, то на белую дверь. Дверь пискнула, растворилась и оттуда показалась Лидия.

Я замер. И, встав за колонну, наблюдал оттуда, как он подхватил бледную Лидию, как накинул на нее теплый плащ и почти понес к выходу. "Так вот на что намекала маме другая тетя Нина. И вот почему этот другой папа приходит домой поздно" — так мне думалось. Я уже хорошо знал, чем это может кончиться; в прошлом году такое случилось с отцом малыша Нильса: его отец Дмитрий Иваныч начал ходить к чужой женщине. И тогда он сразу стал задерживаться допоздна, вот так же как теперь другой папа. А мама Нильса смотрела на это, смотрела, а потом сказала Дмитрию Иванычу, что пусть он уж лучше не приходит совсем. С тех пор Нильс живет только с мамой, а папа встречается с ним по вторникам в Екатерининском садике. А мама Нильса с тех пор все болеет, говорят, что от грусти…

У меня даже заныл затылок. "Но это еще будет не сейчас, сейчас мама ничего еще, к счастью, не знает. А после пусть беспокоится другой Валя. Меня здесь после не будет" — так я пробовал себя утешать, хотя и знал, что эти верные по существу рассуждения не утешают почему-то ничуть…

Я все стоял возле дурацкого рентгеновского кабинета, приложившись к колонне пылающей щекой. Потом щеки стали остывать, а я сообразил, что ведь Лидия пришла сюда не так просто: она заболела. Ну а если один человек провожает другого, больного, то в этом не может быть ничего плохого.

Раздумывая так, я вышел на бульвар и, шагая вдоль скамеек, наткнулся на вытянутые ноги.

— Ах, простите! — Я обернулся.

Ноги принадлежали папе. А на его плече лежала Лидия с опущенными почерневшими веками.

Нет, то что она лежала на его плече, не означало еще ничего. Может быть, ей, больной, надо просто отдохнуть по дороге… Но вот сам-то папа… Сперва он будто не узнал меня, отвел глаза. Потом сообразил, что притворяется уж слишком явно, и обернулся ко мне, а сам покраснел. Я и не предполагал, что он может краснеть.

— Ах, это ты? Ты… Поди сюда, — с запинкой сказал он, а сам стал скорее придумывать, что бы такое мне соврать. Было просто видно, как он придумывает… Не вообразил ли он, что я стану слушать всякое вранье?

— Иди же сюда!

— А мне неинтересно. Не-ин-терес-но! — отчеканил я.

И ушел.

Мамина подруга Нина Александровна хотела, оказывается, чтоб мама увидела папу и Лидию вместе, для этого все и подстроила. Вот как понимали в этом чужом мире дружбу!

Хотелось затопать ногами и заорать на всю Вселенную: "Спасите! Не могу я больше оставаться в этом измерении!" Вот бы набрать побольше кирпичей и начать швырять их сверху в эту гнусную базу. Может быть, тогда бы они задумались о том, что наделали? Только я ведь и прежде пытался уже закидывать в эту каменную щель обломки кирпича, но они растворялись в воздухе, не достигнув цели…

Оставалось продолжать поиски, присматривая одновременно за тетей Ниной, чтобы она не осуществила все-таки свой «дружеский» план. Мама не должна узнать про Лидию. Ну зачем ей знать? Ведь ничего особого пока что нет, ничего рокового не случилось, и, значит, все еще может исправиться…

Да и во всех случаях, чем позже мама начнет болеть, как мама Нильса, тем, конечно, лучше.

Я размышлял, что бы придумать такое, чтобы раз и навсегда отучить Нину Александровну лезть в наши семейные дела. И меня осенило. Я как пуля понесся снова в папин институт. Позен, тетя Инга и дядя Олег опять сидели над чертежами. Тетя Нина, стоя за спиной Позена, зыркнула на меня довольным взглядом: представляла небось, как сейчас чувствует себя мама в тридцать шестой поликлинике…

— Теть Нин! — громко и наивно сказал я. — Зачем вы передали маме, что будто со мной плохо, и меня отправили на рентген, и чтобы мама бежала туда же?