Когда Нильсов детсад уезжал весной на дачу, Нильс ухитрился как раз простудиться, и его не взяли. Нильсова мама все лето работала, а дед еле ковылял на костыле. Так что Нильсу и его коту был смысл ездить со мной на взморье. Мне же все равно нечем было теперь заниматься, кроме как ждать, чтобы другой папа вернулся из командировки.

И надо же, чтобы так не повезло! Когда я понял наконец, что на базе работает сам папа, я крутился возле него весь вечер, чтобы улучить минутку для разговора. Но мама все время была тут же рядом, а говорить при ней — значило бы нарушить тайну. В конце концов я решил подождать до утра, а утром проводить папу на работу. То была роковая ошибка. Ночью, когда я спал, зазвонил телефон, и ранний утренний самолет уже уносил папу в Петропавловск-на-Камчатке — туда, где срочно понадобилась кому-то его научная помощь.

Мы сидели с Нильсом на пляже и по очереди гладили Эдика, чтоб не побежал искать других котов и не потерялся бы в траве и соснах.

— А Коля-студент к Нике Вознесенской из нашего подъезда все-все свои песни отнес, — задумчиво сообщил Нильс.

Была его очередь гладить, а я лежал на спине, смотрел в небо и представлял, что я совсем не здесь, а в своем измерении. Я представлял себе, как подхожу к своей маме и, прижимаясь к ней, слушаю, как она смеется: "Ой, Валёк, да ты что? Ты ж так мать повалишь — огромный парень стал, медведь такой! Ах ты, миша-медведь, мой родной медвежонок! Где ты, мишенька, бегал? Где, мишенька, обедал?" Она смеется, трогает меня за чуб…

Тут я повернулся на живот и сказал себе, что если другой Валя, мой двойник, действительно человек выдержанный и хороший, то моим родителям живется теперь, может быть, даже веселее… Догадка, вполне логичная, жгла как огнем, хотя на самом деле я поверить в такое не мог. Я стал этот огонь еще в себе разжигать… Сейчас, когда возвращение было уже, по существу, довольно близко, в голову приходили разные странности… Я весь в них погрузился. Поэтому сообщение Нильса дошло до меня не сразу. А когда дошло, я спросил лениво:

— Какие еще песни?

— Ну, такие, что Витька с Сережкой любят. И Коля. И ты. Пластинки.

— Диски, что ли?

— Диски, — подумав, согласился Нильс, — А Герка, знаешь, эти диски у Ники увидел и хотел выбросить в помойку…

— Ну, балда этот Герка! — отозвался я.

А сам подумал, что вот моему настоящему Герке нравилась наша настоящая Ника и это точно, раз я сам чуть не получил из-за этого в лоб. А другому Герке нравилась, оказывается, другая Ника. Но если этой другой Нике нравится другой Коля-студент, то означает ли это, что мой единственный друг Герка в моем родном измерении тоже переживает невзаимную любовь? Я ото всей души понадеялся, что нет.

А Нильс продолжал вещать:

— Только Коля к Вознесенской больше совсем не ходит. Даже диски и те не идет забирать. То есть он как раз ходит, но не к ней, а к той, та тоже, понимаешь, Вознесенская, но только не Ника, а Катя…

— Откуда ты все это берешь? — оборвал я.

Он не сообщил мне ничего нового. Тем более Катерина проходила теперь какую-то практику в публичной библиотеке: один день — с девяти утра до пяти, другой — с двух дня до десяти. И каждый день, когда кончалась эта работа, Коля в своих джинсах поджидал ее у выхода… Я видел из-за ограды сада: кто-нибудь из выходящих придерживал тяжелую дверь, поток людей, покидающих библиотеку, приостанавливался сам собой и наружу выступала Катерина… Она была бы совсем как наша эта другая Катерина, если бы не кивала так нежно Коле-студенту.

Если бы я не знал уже, что испытания на базе проводит именно папа, то теперь бы все равно догадался. Какое там стало без него запустение! Даже краска на стенах сразу будто обветшала. А воздух сделался пыльным, и куполки не отсвечивали на солнце. Я даже испугался, не заржавели бы там приборы: без них меня не возвратить никому… Вот почему я решился и подошел во дворе к тете Инге:

— Здравствуйте! Мне с вами надо поговорить.

Она ничуть не удивилась, только спросила:

— Сейчас? Ну пошли. — И двинулась было к своей парадной.

— Не-не, теть Инга, не к вам. Там у вас Ника… И вообще…

— А где ты предлагаешь?

Вот уж кто не изменился в этом другом мире! Она была веселая, и решительная, и насмешливая, точь-в-точь как наша. Я повел ее в скверик. Во дворах много укромных уголков, но скверик — единственное место, где все могли нас видеть, но слышать — никто!

— Теть Инг! — заявил я, когда она присела на лавочку. — Я все знаю! Только вы, конечно, нисколько не беспокойтесь! — И добавил торжественно: — Клянусь, что буду нем как могила!

Она смотрела на меня и выжидательно молчала. Тогда я подумал: "Ну ладно. Пусть она ни в чем не признается, пусть делает вид, что не понимает, о чем я говорю. Но сходить на базу и посмотреть, чтобы аппаратура не испортившись продержалась до папы, она должна!" И пробормотал вслух:

— Я хотел сказать, не пора ли вам, теть Инг, побывать на базе?

Она приподняла брови:

— Ах вот в чем дело! Ника говорила, что ты интересовался базой. Знаешь, что? Я, может быть, вырвусь в конце августа недельки на две и захвачу тебя и Нику. Идет?

Теперь уж вскинул брови я. И растерянно лепетнул:

— Простите, а я думал, на базу можно не всем…

— Совершенно справедливо. Только тем, у кого есть туристские путевки. Но путевки-то мы достанем. У нашего института под Одессой своя база отдыха.

О чем я говорил на самом деле, тетя Инга, конечно, поняла. Не то спросила бы небось, что такое особое мне известно и в чем, собственно, я клянусь… Просто тетя Инга такой уж железный человек! Если я буду когда-нибудь тоже изучать антимиры, то стану хранить тайну так же хитро и весело, как тетя Инга.

Но на испытательную базу тетя Инга так и не пошла, а если и пошла, то грифа не включала. Не ходили на базу и другие папины сотрудники: ни дядя Олег, ни даже сам Позен. Зато все они ездили к Лидии в больницу. Скорее всего, папа просто не успел вылечить Лидию до своего отъезда и ее временно поместили в обычную больницу Эрисмана.

"Кто она им всем, эта Лидия? Откуда они вообще ее знают?" — удивлялся я. Я часто думал о Лидии (раз она связана с базой!) и хотя знал теперь, что ее зовут Лидия Федотовна, но привык уже называть про себя только имя, а от этого она начала казаться не совсем взрослой, вроде Катерининой подружки Эли…

И в конце концов мне захотелось взглянуть, как она живет в своей больнице.

После того что вышло с папиным ключом, Нина Александровна меня не замечала. Губы ее складывались тонко, а ее голубые глаза отворачивались в сторону. Но на этот раз Нина Александровна не видела меня в самом деле: я уселся в трамвае на заднюю лавочку и вдруг обнаружил у себя под носом знакомые затылки — ее и заместителя директора папиного института Алексея Юрьевича… Подслушивать нехорошо, но разговоры у них были поначалу какие-то хозяйственные, так что и слушать было нечего.

— Вот я на рынок после работы забежала, взяла малосольных огурчиков — она любит… А вот свекольный сок свеженький. А то больничная еда, сами знаете… — Нина Александровна радостно показывала собеседнику баночки в своей сумке.

Тут я понял, что они, видно, тоже едут к Лидии.

Алексей Юрьевич поблескивал зеркальной лысиной:

— Ах, Нина Александровна, ну и гостинцы! Уж вы откройте мне, голубушка, секрет, как попасть к вам в друзья? С вами дружить — три срока на земле прожить…

Он был весь круглый, с круглой головой. Даже смех его был какой-то круглый.

— Напрасно смеетесь, Алексей Юрьевич. Хотите, я вашу печень в месяц вылечу?.. Вот, нате-ко…

Она порылась в сумке и протянула ему что-то в бутылке из-под молока… Он застеснялся, замахал руками, но она раскрыла его портфель и опустила туда подарок.

Я ехал и ехал, трясясь за их спинами. Трамвай звенел, катил по мостам, куда-то заворачивал. Они переговаривались теперь тише. Раза два я расслышал как будто папино имя. Вдруг тетя Нина сказала довольно громко: