наморщил лоб и развесил губы, словно собираясь зареветь. Лешка показал ему кулак и отвернулся.

Трамвай, дребезжа и позванивая, бежал по бесконечной улице, подолгу ожидая на разъездах встречного вагона. На взгорье мелькали в зелени большие красивые дома. Справа, сливаясь с таким же необъятным небом, сверкало море. По всему берегу, пологому и ровному, рябили пестро раскрашенные теневые грибки, лежали, сидели на песке купальщики.

Дома и сады скрыли берег, но море продолжало сверкать за ними и над ними, словно полог охватывая Слободку. Все дома казались Лешке одинаковыми. Они были приземистые, побеленные припылившейся известью; возле них стояли кирпичные или глиняные заборы, а ворота или калитки были почти сплошь железные, крашенные зеленой краской. Дома были крыты черепицей, и казалось, что до оранжево-красного цвета ее раскалило июньское солнце — такая знойная духота висела над улицей.

Трамвай миновал вокзал, остановился на широкой площади рыбачьей гавани. Порыв ветра вместе с цветами белой акации бросил в вагон ее сладкий аромат, острые запахи копченой рыбы, окалины и моря. В отдалении высились буро-красные башни, опутанные фермами, трубами, над ними плыло багрово-рыжее облако не то дыма, не то пыли. Рядом, извиваясь, тянулись в небо огненные языки.

— Там пожар? — встревоженно спросил Лешка.

— Нет, — ответил Алексей Ерофеевич. — Это домны. Давай пробираться вперед, нам скоро выходить.

Трамвай со скрежетом пополз на гору, миновал шумную толчею базара, где снова открылись домны и строй высоких кирпичных труб, и, поднявшись по обсаженной акацией и кленом улице, остановился возле сквера. Алексей Ерофеевич, сойдя, спросил у милиционера, как пройти в гороно. Оно оказалось близко — на параллельной улице, в небольшом доме. Алексей Ерофеевич прочитал таблички на дверях, постучал в одну из дверей и, пропустив Лешку вперед, вошел. За столом сидела молодая худенькая женщина в темно-красном платье и говорила по телефону. Она указала им на стулья и, пристукивая карандашом по столу, долго и сердито доказывала какому-то Сергею Ивановичу, что сделать чего-то она не сможет — у нее нет ни средств, ни возможностей, а делать это обязан именно он, Сергей Иванович. Положив трубку, она скользнула взглядом по Лешкиной фигуре и повернулась к Алексею Ерофеевичу:

— Слушаю вас.

Алексей Ерофеевич назвал себя и сказал, что он просит устроить этого мальчика, Алексея Горбачева, в какой-нибудь детский дом.

Заведующая развела руки и опять опустила их, потом, помолчав, спросила:

— Документы есть?

Алексей Ерофеевич достал и протянул ей.

— Да нет, зачем мне ваши! На мальчика документы…

— Какие могут быть документы? Мы подобрали его в Батуми…

Алексей, выйди в ту комнату, подожди.

Комната была маленькая, заставленная столами. Проходящие задевали.

Лешку то локтем, то папкой. Можно было спокойно выйти, свернуть за угол… Лешка не уходил. Не примут — ему же лучше! Алексей Ерофеевич его не бросит, а раз его некуда девать, может, возьмет с собой… Он терпеливо ждал, а за дверью всё говорили и говорили, и Лешка удивлялся: за двое суток на теплоходе Алексей Ерофеевич не произнес столько слов, сколько теперь сразу, подряд.

Дверь открылась, и заведующая, оказавшаяся очень высокой, громко сказала:

— Русакова еще не ушла? Посмотрите, пожалуйста, в методотделе и попросите зайти ко мне.

Она закрыла дверь. Потом мимо Лешки в кабинет прошла невысокая полная стриженая женщина. Дверь осталась полуоткрытой, и Лешка услышал ее удивленный голос:

— Да куда я возьму, Ольга Васильевна? Вы же знаете — у меня все переполнено!

Невнятный голос заведующей что-то ответил, и Русакова устало сказала:

— Хорошо. Где этот мальчик?

Алексей Ерофеевич позвал Лешку.

— Подойди ближе, Горбачев, — сказала заведующая. — Пойдешь с Людмилой Сергеевной в детский дом и будешь там жить. Документы твои мы разыщем. Будешь вести себя хорошо?

Она подождала ответа, но Лешка смотрел в сторону, на телефон, и молчал.

— Пойдем, мальчик, — сказала Людмила Сергеевна и пошла к выходу.

Алексей Ерофеевич поблагодарил заведующую и вышел вслед за Лешкой. Молча они дошли до угла. Здесь Алексей Ерофеевич остановился:

— Ну, тезка, давай попрощаемся, мне пора на теплоход. Да перестань ты в землю смотреть! — Он легонько приподнял за подбородок насупленное Лешкино лицо. — Учись, работай. Становись человеком. Чтобы люди тебя уважали… — Алексей Ерофеевич улыбнулся: сейчас он повторял.

Лешке слова, которые когда-то говорил ему отец. — Придет снова "Гастелло" сюда — свидимся, а нет — я тебе пришлю адрес, и ты будешь нам писать о своих делах. Идет?

— Ладно, — с трудом выдавил Лешка.

Алексей Ерофеевич записал адрес детдома, попрощался с Людмилой.

Сергеевной и сжал обеими руками Лешкины плечи:

— Будь здоров!

— До свиданья, — сказал Лешка; губы его дрогнули.

Он понимал, что слова эти пустые: свиданье будет неведомо когда, да и будет ли еще?..

Людмила Сергеевна шла очень быстро, Лешке приходилось шагать вовсю, чтобы не отстать.

У поворота он оглянулся. Алексей Ерофеевич стоял на том же месте и махал ему фуражкой. Лешка помахал в ответ и догнал Людмилу.

Сергеевну.

— Как тебя зовут?.. Алеша? Расскажи мне о себе.

Лешка сказал, что папа убит, мама умерла, никого у него кет и жить ему негде.

— А когда мама умерла?

Лешка ответил.

— И с тех пор ты беспризорничаешь?.. Что-то не похоже. Ну ладно, разберемся. Вот наш дом. Теперь это и твой дом.

Пройдя через сквер, они остановились у распахнутых настежь ворот из железных прутьев. От них тянулось длинное, в один этаж здание, во дворе виднелись два домика поменьше.

— Теперь это и твой дом, — повторила Людмила Сергеевна. - Убежишь?

Лешка молчал.

— Как хочешь. Никто тебя силком держать не станет. Сторожей у нас нет. Только не торопись — убежать всегда успеешь.

За сараем Лешка улегся среди остро и сыро пахнущих лопухов, высоких деревянистых стеблей лебеды и заложил руки под голову. По небу бежали легкие облака, такие же путаные и торопливые, как Лешкины мысли.

До вчерашнего вечера все было терпимо. Прежде всего Лешку заставили вымыться. Душевую ремонтировали, и мыться пришлось на кухне в большом круглом корыте, вроде обрезанной бочки. Называлась эта штука балией. Худая, словно высохшая от непрерывного жара у плиты, повариха.

Ефимовна налила в балию горячей воды, рядом поставила ведро холодной:

— Мойся сам, не маленький.

Лешка старательно намылился, но, как всегда, мыльная пена попала ему в глаза, и он сразу потерял интерес к этому занятию.

— Что ж ты себя наглаживаешь? — оглянулась Ефимовна. — Ты не гладь, а мойся.

Она отложила поварешку, схватила мочалку и принялась сдирать с.

Лешки кожу. Розовый, будто ошпаренный, Лешка вырвался наконец из цепких рук Ефимовны, надел чистые трусы и рубашку, принесенные кастеляншей, и вышел обживать новый мир.

Он был невелик. Половину дома, выходящего на улицу, занимала столовая, к ней была пристроена кухня. Вторая половина, отведенная под комнаты для занятий, сейчас пустовала. Кровати, свежевыкрашенные голубой краской, стояли посреди двора. В помещении пахло сыростью, олифой, пол был зашлепан глиной и мелом. Здесь шел ремонт. В доме справа, у ворот, помещалась канцелярия, она же — кабинет Людмилы.

Сергеевны. Рядом, в большой, просыхающей после ремонта комнате, были настежь распахнуты окна. Лешка заглянул в одно из них. Посреди пустой комнаты стояла швейная машина, за ней сидела рослая, полная женщина в роговых очках. Во рту ее дымилась сигарета. Женщина щурилась от дыма, разглядывала детский ситцевый сарафанчик и басом пела:

Потом положила сарафанчик под лапку машины, тронула колесо, и машина застрекотала. Вокруг стояли четыре маленькие девочки и зачарованно смотрели на прыгающую лапку.