– Вы сами себя принижаете, – сказала Сивилле ее доктор. – Вы себя низко оцениваете. Это неприятное чувство. Поэтому вы проецируете его на других и говорите: «Они меня не любят».

В другой раз она сказала:

– Вы талантливы и серьезны. Слишком серьезны. Вам нужно побольше общаться с людьми.

Еще одним мотивом было:

– Когда вы собираетесь взорваться?

Доктор Уилбур советовала:

– Уезжайте из дома. Отправляйтесь в Нью-Йорк или Чикаго, где вы сможете общаться с людьми, похожими на себя, – с людьми, увлеченными искусством. Уезжайте.

Сивилла хотела бы последовать этому совету. Обычная скованность, которую она ощущала дома, очень усилилась за время лечения.

Замечание доктора по поводу того, что Сивилле, к примеру, необходимо больше общаться с людьми, заставило мать просто задохнуться от гнева.

– Что ж, – надменно произнесла мать, когда Сивилла рассказала ей об этом, – а о чем толковала я все эти годы? Чем был плох мой диагноз? Почему бы не потратить деньги, которые мы платим за визиты, на то, чтобы я рассказала, что с тобой неладно?

Родители Сивиллы, разбирая сказанное доктором, критиковали заодно и самого врача. Она курила, а приличные женщины не курят – и если уж на то пошло, то приличные мужчины тоже. Она не ходила ни в какую церковь, не говоря уже об их церкви Истинной Веры. Короче говоря, они не доверяли доктору и прямо заявляли об этом. Беда была в том, что, привыкнув к безоговорочному послушанию дочери, они рассчитывали на него и сейчас. Ее мать, видевшая вещи в черно-белом цвете, попросту дезавуировала мнение доктора Уилбур. Никто, врач он или нет, не может, в соответствии с убеждениями Хэтти, быть прав хоть в чем-нибудь, если он совершает поступки, которых не одобряет Хэтти Дорсетт.

Отношение матери к доктору Уилбур не удивило Сивиллу, но отношение отца – да. Сивилла всегда считала его достаточно объективным для того, чтобы прислушаться к разумным доводам, согласиться с тем, что доктор Уилбур может быть хорошим врачом, даже если она не нравится ему лично. Однако Сивилла вскоре поняла, что отец не в силах побороть свое внутреннее сопротивление по отношению ко всему, что говорит или советует доктор Уилбур, потому что ее образ жизни отличается от его. Она принадлежала к другому миру и была обречена оставаться чужаком и для Уилларда Дорсетта, и для его жены.

– Доктору Уилбур на самом деле нет до тебя дела, – постоянно предупреждала Сивиллу мать. – Сейчас она внушает тебе одно. А когда добьется того, чего ей от тебя нужно, начнет внушать совсем другое. И помни, дорогуша, она сразу изменит к тебе отношение, если ты скажешь ей, что не любишь собственную мать.

Сивилле приходилось уверять мать в том, что она никогда не скажет такого доктору, поскольку это неправда.

– Я люблю тебя, мама, действительно люблю, – вновь и вновь повторяла Сивилла.

Ситуация в целом была ужасной. Сивилле отчаянно хотелось вылечиться, и эти домашние сцены уж никак не помогали ей, но выхода не было. Если ее рассказы приводили к скандалам, то к тому же самому приводило и ее молчание. Если Сивилла ни о чем не рассказывала, ее обвиняли в том, что у нее скверный характер. И хотя подобные укоры не раз звучали и прежде, теперь родители стали утверждать, что ответственность за ее настроение несет доктор Уилбур.

– Она сведет тебя с ума, – предупреждала ее мать, – а потом они упрячут тебя в сумасшедший дом, потому что именно так эти врачи и делают деньги.

В противоположность этому люди со стороны, знавшие о том, что Сивилла посещает врача, и не знавшие об этом, отмечали явное улучшение ее состояния. Однако когда кто-нибудь говорил об этом, мать ее фыркала, а отец слушал вполуха. Сивилла предполагала, что он, возможно, понял бы ситуацию, если бы жена не промыла ему мозги своим постоянным: «Ей лучше, потому что она взрослеет. У всех появляется больше ума в голове, когда они становятся постарше и начинают немного разбираться в вещах». Сивилле было двадцать два года, но мать говорила об этом периоде ее жизни не как о периоде взрослости, а как о начале созревания.

Во всяком случае, промывание мозгов не действовало на саму Сивиллу. С начала проведения еженедельных одночасовых сеансов с доктором в Омахе прошло уже почти два месяца, и Сивилла все больше и больше убеждалась в том, что доктор Уилбур способна помочь ей. Но для себя самой она все еще оставалась загадкой.

Сивилла не рассказала доктору о том, что озадачивало и мучило ее, – о каких-то ужасных, не имеющих названия процессах, происходивших со временем и памятью. К примеру, в конце лета и начале осени были случаи, когда Сивилла отправлялась в кабинет доктора и потом не могла ясно припомнить, что там происходило. Иногда она помнила, как входила в лифт, но не в кабинет. Иногда она помнила, как входила в кабинет, но не помнила, как покидала его. Порой Сивилла не могла сообщить родителям, что именно сказала доктор о них или о чем-либо еще. Сивилла вообще не была уверена, посещала ли в этот день доктора.

Один случай стал для нее особенно памятным. Какой-то парадокс или шутка: воспоминание о том, чего ты не помнишь.

Сивилла услышала себя, произносящую:

– Не настолько плохо, как обычно.

– Откуда вы знаете? – спросила доктор.

– Сейчас я должна была бы выходить в холл или что-то в этом роде, – ответила Сивилла.

– Ну да, – сказала доктор, – вы чуть не выпрыгнули из окна. Вы вскочили с кресла и бросились к окну. Я не могла удержать вас.

Сивилла не помнила, чтобы делала что-либо подобное, но спорить не стала. Всю жизнь люди говорили ей, что она сделала нечто, чего на самом деле она не делала. Пусть так будет и в кабинете доктора Уилбур – как всегда.

– На самом деле я не очень испугалась, – пояснила док тор. – Из этих окон не выпрыгнешь. В них стоит стекло особого рода. Небьющееся, знаете ли. – И затем доктор Уилбур произнесла уже серьезней: – У вас было что-то вроде небольшого припадка. Это не эпилепсия; это был припадок психического характера.

Психического? Доктор уже говорила, что Сивилла нервозна. Это все старое – ничего нового. Новым, однако, было то, что врач, судя по всему, не осуждала ее. Сивилла сама всегда осуждала себя, когда с ней случались такие вещи. Никто, кроме нее, не знал о них, но она была уверена, что всякий, узнавший о подобном, посчитал бы ее виновной в неприличном поведении.

К тому же доктор Уилбур не находила ее состояние безнадежным, чего сама Сивилла частенько боялась. На ближайшее будущее доктор предложила ей на выбор: продолжать преподавать в младших классах еще год; вернуться в колледж; и наконец, пройти интенсивный курс лечения в Мемориальной больнице Кларксона, где ее врач с коллегой руководили психиатрическим отделением.

Сивилла выбрала больницу. Но когда она рассказала об этом родителям, они расстроились, даже ужаснулись. Для них госпитализация означала только одно: их дочь безумна.

– Это не имеет ничего общего с безумием, – пыталась объяснить Сивилла. – Доктор Уилбур говорит, что это не имеет с ним ничего общего.

– Значит, это имеет что-то общее с дьяволом, – зловеще прокомментировал отец.

– Кларксон, Парксон, парк сын, парк дочь, – забормотала мать.

Несмотря на то что больница казалась прямой дорогой в ад, Уиллард Дорсетт согласился переговорить с доктором Уилбур, решив встретиться с ней не в ее приемной в «Медикал артс», а в самом «Кларксоне».

Хэтти и Сивилла ждали его в автомобиле возле больницы: мать – кусая ногти, дочь – сжимая зубы. А там, внутри, доктор Уилбур сумела развеять опасения Уилларда Дорсетта относительно того, что его дочь будет связана и заперта, что ей сделают лоботомию, что ей станет хуже из-за контакта с другими пациентами, находящимися в более тяжелом состоянии, и что после некоторого улучшения ее состояния и возвращения домой наступит рецидив и она опять вернется в больницу. Госпитализация представлялась ему бесконечно повторяющимся циклом: туда-сюда, туда-сюда…

Рассеялся и самый глубокий страх ее отца – страх перед тем, что его дочери будут давать наркотики.