Муравьев признавался, что не сами «древности» составляли интерес его странствования, а те впечатления, которые произвели на него «знаменитые развалины». В этом признании заявлена авторская позиция: она вполне согласуется с эстетическими установками «сентиментальных» путешественников, но принципиально отличается от задачи Парфения, стремящегося поведать читателю «без пристрастия» и «по совести» о том, где был и что видел.
Как видим, авторские установки Муравьева и Парфения у же изначально содержат принципиальную разницу: Муравьев боится провала книги, Парфений – успеха. Первый, не скупясь на «преднамеренную величавость» речи, «слишком занятый стилистической стороной своего труда», заботится о том, чтобы «его самого не теряли из виду»; второй стремится поведать о «неизреченных милостях Господа» к нему, осознавая при этом, что «не учен внешней премудрости, груб и невежда словом» (I, 17).
Понимая, что его паломничество будет рассматриваться с учетом странствований средневековых поклонников, Муравьев пишет развернутый «Обзор русских путешествий в Святую Землю», который сопровождает третье, а также последующие за ним издания «Путешествия». В обзоре рассматриваются наиболее выдающиеся произведения паломников, начиная с «Жития и хождения Даниила, Русской земли игумена» и заканчивая сочинением Д. В. Дашкова.
Стремясь представить жанр «хожений» в его хронологическом развитии, давая ту или иную оценку произведению, Муравьев предпочитал те художественные критерии, которые были близки и понятны ему самому. Так, характеризуя сочинение игумена Даниила, он пишет: «Повествование сие в рукописях обретающееся, не изобилует красотами слога и, не давая совершенно ясного понятия о зданиях и местности <…> представляет однако же любопытные сведения о греческих и латинских обителях того времени»[80]. Автор «Путешествия» упрекал древнего писателя в отсутствии «красот слога» и «ясного понятия о зданиях и местности». В своем собственном сочинении Муравьев руководствовался именно «красотой слога».
О путешествии Трифона Коробейникова он пишет более снисходительно: «Хождение сие, изданное в печать Ив. Михайловым в 1798 году с ошибками и с собственными дополнениями о древнем Иерусалиме в искаженном виде, чрезвычайно любопытно в рукописи, как по довольно подробному описанию самой святыни, так и по духу времени и местным преданиям, тщательно собранным»[81]. Особенно подробно Муравьев останавливается на тех фрагментах хожений, текст которых восполняет содержательные недостатки его собственных описаний. Таковы рассказ об устроении св. Еленой храма Воскресения и описание лавры св. Саввы, приводимые из сочинения Арсения Суханова.
Кроме того, писатель включает в «Обзор» сведения о самих авторах-паломниках, маршруте их путешествий, истории создания «хожений». При этом особое внимание Муравьев обращает на цель, которая руководила писателем во время странствования, она становится одним из основных критериев оценки автора и его сочинения. «Сие путешествие, – пишет Муравьев об Арсении Суханове, – любопытнее и важнее всех предшествующих и последовавших по самой цели, для которой было предпринято, и по точности в ее исполнении»[82]. Так, хожению Трифона Коробейникова, по мнению Муравьева, особую ценность придает та милостыня Иоанна Грозного за душу убитого царевича, с которой едет паломник.
Очень важным для Муравьева оказывается нравственный облик автора паломнического сочинения. Среди новейших путешественников писатель отдает предпочтение Григоровичу-Барскому, который, с точки зрения Муравьева, «в нравственном отношении превосходит всех». В числе других паломников нового времени Муравьев выделяет иеромонаха Мелетия, к заслугам которого относит ясность и четкость описаний иерусалимских святынь, использование местных рукописей и преданий наряду с новейшими трудами западных путешественников, Суханова и Барского.
Последующие писатели-путешественники в Святую Землю не удостаиваются благосклонного внимания Муравьева. Упрекнув Дашкова в краткости его очерка и обращая внимание читателей на свой труд, Муравьев заканчивает «Обзор» фразой: «Наконец, после жестокой десятилетней борьбы греков с Империей Оттоманской привел и меня Господь посетить живоносный и искупительный гроб Его, видеть бедствие и упадок сей великой святыни и описать ее по мере слабых моих сил»[83].
Очевидно, что Муравьев считал себя в той или иной степени продолжателем традиционного паломнического жанра, однако литературная общественность явно противопоставляла книгу Муравьева древним хожениям, которые имели совершенно другой характер: «Почти все, что прежде и ныне писано об Иерусалиме русскими, состоит или из сухих топографических подробностей, или из благочестивых возгласов и рассказов. Читаете Коробейникова или Мелетия, и нисколько не одушевляется перед вами св. место страстей Господних»[84]. В этой связи интересен фрагмент статьи в «Отечественных записках», где Муравьев назван писателем «нового» времени, художественные задачи которого уже не соотносимы с древним паломником, а «Путешествие» рассмотрено в контексте жанра, принадлежащего западноевропейской традиции[85].
Писатель нового времени руководствовался критерием «пламенного сердца», а читатель требовал от паломнического произведения «чудес, поэзии, огня, жизни и красок», т. е. художественности. Предпочтение критики оказывалось прежде всего на стороне живописного путешествия, где благочестие пилигрима не затмило бы поэтического переживания. Пример такого сочинения явила книга Шатобриана[86].
Повествовательная манера Муравьева в восприятии современников ассоциировалась в первую очередь со стилем французского писателя. Сопоставление «путешествий» Шатобриана и Муравьева, несмотря на различие религиозных переживаний обоих авторов, появляется уже в первых критических отзывах на книгу Муравьева. Свою зависимость от Шатобриана осознавал и сам автор «Путешествия». Встретившись во время своего паломничества с Ж. Ф. Мишо, Муравьев писал: «Он и г. Шатобриан приятно завлекают читателей в Святую Землю, и книги их суть истинное сокровище для путешественников на Восток, ибо пламенное чувство оживляет рассказ их»[87]. Характерно, что Муравьев приветствовал то «пламенное чувство» французского писателя, которым и сам был наделен в высшей степени.
Параллель Муравьев – Шатобриан поддерживалась на официальном уровне. В этой связи любопытно свидетельство Н. С. Лескова о том, что отрывки из «Путешествия» гимназисты заучивали наизусть, а в старших классах «задавали писать сравнения между Муравьевым и Шатобрианом, причем, – вспоминает Н. С. Лесков, – конечно, для хорошего балла требовалось, чтобы Шатобриан был как можно ниже поставлен в сравнении с Муравьевым – «русским Шатобрианом»[88].
Сравнение Муравьева с Шатобрианом основано главным образом на сходстве эстетических взглядов обоих авторов. Для Муравьева, как и для Шатобриана, критериями прекрасного являются изящество, эстетическая гармония. Он находит их не только в христианских храмах. Во время продолжительного своего странствования Муравьев, помимо Святой Земли, побывал в Египте и Греции, путешествовал по Нилу и Средиземноморью. Столица Египта с «ее дивными мечетями и бесчисленными минаретами» вызвала у него восторг, а окрестности Трои – ассоциации с песнями Гомера.
Конечно, более всего гармонии Муравьев ожидал в Иерусалиме «между святынею самих мест и святостью обрядов, напоминающих великие события». Но здесь его нередко ждало разочарование, ибо воображение представляло величественное здание Воскресенского собора, а в реальности перед ним вставала «нелепая громада зданий, пристроенных к храму и со всех сторон обезобразивших наружность его до такой степени, что по одному только входу можно отличить оный от прочей груды строений»[89]. Пребывая в храмах и монастырях Палестины, Муравьев, как видно из текста его «Путешествия», старается не останавливать внимание ни на «безобразно пристроенном» к церкви Обретения Креста католическом монастыре, ни на «безобразно прислоненном» к часовне Св. Гроба приделе коптов, ни на «убогих» приделах армянской церкви.
