Итак, истомленные путники запаслись терпением, рекомендованным в самом начале; лишь после долгого ожидания ключ был наконец найден и дверь отперта. Но тут произошла новая заминка, словно нарочно для того, чтобы испытать выдержку чужестранцев! Едва дверь приоткрылась, как из нее выскочил огромный черный кот с горящими глазами. Тотчас же хозяйка опять закрыла ее и, накрепко заперев на засов, стала бранить и стыдить бесшабашных гостей, обеспокоивших ее в собственном жилище и лишивших ее любимого животного.
— Поймайте моего кота, негодники, — завопила она, — не то и не надейтесь переступить мой порог!
Три приятеля растерянно взглянули друг на друга.
— Ведьма! — проворчал Андиол, стиснув зубы. — Мало она дразнила нас, а теперь еще ругается и грозится! Чтобы одна баба дурачила трех мужчин! Клянусь тенью Роланда, этого мы не допустим! Давайте взломаем дверь и расквартируемся по-солдатски.
Амарин согласился, но рассудительный Саррон возразил:
— Подумайте, братья, что вы делаете. Такая затея может плохо кончиться. Чует мое сердце, творится тут что-то неладное. Давайте лучше послушно выполним приказ своей хозяйки. Если наше терпение не истощится, ей надоест дразнить нас.
Все с ним согласились, и тотчас же на черного мурлыку была организована охота. Но тот умчался в лес, и темной ночью его нельзя было найти, хотя глаза его и горели так же ярко, как у любимой кошки Петрарки[102], служившие поэту лампой и при свете которых он сочинил свою бессмертную песню к Лауре. Но у пиренейского кота было, по-видимому, такое же коварное намерение, как и у его владычицы, — дразнить трех странников: он то нарочно сверкал глазами, то прятался, так что поймать его было немыслимо. И все-таки ловкий Саррон сумел перехитрить кота. Он знал любовный язык кошачьего племени и так натурально замяукал, что обманул лесного отшельника, спасавшегося на дубу. Не имея в подземной келье иного общества, кроме своей кормилицы да нескольких мышей, с которыми он иногда затевал возню, кот, предполагая найти поблизости милую сердцу подругу, спрыгнул с дерева, чтобы выследить ее, и затянул пронзительную ночную серенаду, какой обычно коты нарушают покой спящих, вынуждая их опрокидывать ночную посуду на докучных певцов любви под окнами своей спальни.
Едва воющий кот выдал свое местопребывание, как хитроумный оруженосец настиг его и с триумфом понес пойманного беглеца к двери пещеры, оказавшейся на сей раз незапертой. На радостях три оруженосца в обществе беглого пената вошли в пещеру, сгорая от нетерпения познакомиться с хозяйкой, но тут же испуганно отшатнулись, увидев живой скелет. На древней старухе была длинная мантия, а в правой руке она держала ветку омелы, которой торжественно коснулась пришельцев, когда они приветствовали ее, и пригласила к столу, на котором был сервирован скудный обед, состоявший из молочных блюд, печеных каштанов и свежих фруктов. Особого приглашения и не требовалось, голодные гости, как жадные волки, набросились на еду, и в короткое время миски были очищены так, что остатков не хватило бы накормить и одну лакомку мышь. Предвидя появление второго блюда в виде рагу из ежа, Саррон поторопился утолить голод раньше своих сотрапезников, полагая предоставить ежа им одним, но хозяйка ничего больше не приносила, и он решил, что она приберегла это лакомство для себя.
Старуха между тем занялась приготовлением постели для гостей из тюфяка, набитого испанской шерстью. Но ложе было до того мало и узко, что троим и думать было нечего уместиться на нем. Амарин, любитель поспать, заметил это и для общей пользы поделился своим соображением с заботливой хозяйкой, попросив ее не забывать, что их трое, но старуха, открыв беззубый рот, прошамкала с улыбкой:
— Не беспокойтесь, дорогие мальчики, третий мужчина не будет спать на земле. У меня широкая кровать, на ней хватит места и для меня и для него.
Трое друзей, не приняв ее слова всерьез, обрадовались, что седая бабуся еще способна на такие игривые шутки, и во все горло захохотали. Но умный Саррон подумал, что старым матронам приходят иногда в голову странные капризы, и, не размышляя долго, в шутку это или всерьез, притворился вдруг сонным и, еле добредя до, постели, занял там на всякий случай место, предоставив товарищам продолжать шутить с хозяйкой по поводу ее предложения.
Оба воина не сразу поняли его военную хитрость, но, когда с таким же намерением задумали предупредить друг друга, было поздно. Не желая уступать место, они пустили в ход кулаки. Старуха некоторое время спокойно наблюдала, как оба боксера дубасят друг друга, а хитрый Саррон меж тем храпел изо всех сил; но когда борьба разгорелась и золотистые кудри драчунов, пощаженные сарацинами, усеяли пол пещеры, она схватила ветку омелы и коснулась ею обоих атлетов. И оба они мгновенно застыли в неподвижности, как две статуи, не в состоянии шевельнуть даже пальцем. Тогда старуха ласково погладила их пылающие щеки сухой, холодной, как у мертвеца, рукой и сказала:
— Помиритесь, дети, слепая ярость вредна. Все вы имеете одинаковое право на мое общество в постели. По правилам этого дома для каждого настанет его черед. Дайте мне согреться в ваших объятиях, дайте мне еще раз помолодеть перед смертью.
Затем она освободила обоих борцов от чар и приказала им разбудить спящего Саррона. Но ни толчки, ни тряска, ни пинки так и не вывели его из сонного оцепенения. Однако старуха знала средство, как разбудить его от притворного сна. Едва дотронулась она до него таинственной веткой омелы, как тело спящего оруженосца стало дергаться в жестоких конвульсиях: он изгибался и извивался, как червь, на своем ложе, жаловался на сильные боли в животе, будто его мучили колики Пуату, и смиренно умолял хозяйку поставить ему успокоительный клистир. Но у нее тут же оказалась наготове испытанная мазь, которой она велела ему смазать пупок, отчего боль как рукой сняло. Трое оруженосцев с тоской вспоминали развесистый дуб, ибо поняли, что они во власти могущественной волшебницы, которая всячески насмехается и издевается над ними. Но им ничего не оставалось, как делать хорошую мину при плохой игре.
— Мальчики, — сказала она, — уже поздно, и холодная ночь рассыпала маковые зерна по земле. Пусть жребий решит, кому из вас ночевать сегодня в моей спальне.
Она принесла пук пакли, вырвала из него клочок и скрутила легкий и воздушный шарик. Положив его на стол, она велела трем приятелям сделать то же самое, что они и выполнили без возражения, причем хитрый Саррон скрутил свой шарик как можно плотнее и крепче. Затем колдунья взяла сосновую лучинку, зажгла все шарики и сказала.
— Чей первый полетит за моим, тот будет спать эту ночь в моей постели.
Тлеющий пепел ее шарика поднялся вверх, за ним последовал пепел Андиолова шарика, потом Амаринова, и только кучка пепла Саррона осталась лежать на столе, потому что его шарик был плотней и тяжелей. Старуха крепко обняла своего партнера и поволокла в каморку, и он последовал за ней, содрогаясь от ужаса; волосы у него стали дыбом, как у вора, ведомого палачом к ступеням эшафота. Да, для бедного парня было жестоким испытанием провести ночь с таким страшным скелетом! Будь это Нинон де Ланкло[103], которая достигла старческого возраста, пережив девять раз по девять весен, но была все еще столь прелестна, что сын, не зная, что это его мать, воспылал к ней горячей любовью, — то, пожалуй, стоило бы пережить такое приключение. Но зуб времени так изгрыз ведьму, что столетняя дева, изображенная в «Физиогномических фрагментах»[104], или эндорская волшебница[105] с гравюры Виттенбергской библии, сошли бы за красавиц по сравнению с этой образиной.
Матери-природе угодно было совместить в женском образе предельные черты красоты и безобразия. Женщина — высший идеал красоты, и она же — высший идеал безобразия; и, что несколько унизительно для гордых красавиц, замечено, будто обе эти крайности встречаются нередко в одной и той же особе — правда, в различную пору ее жизни. Облик султанши, доставшейся Андиолу, был крайней ступенью человеческого уродства, далеко превосходящего уродство пресловутых башкирских физиономий. Она, казалось, представляла собой non plus ultra[106] безобразия, хотя было очень трудно установить, обладала ли она когда-нибудь красотой.
