Сердце Сэма подпрыгнуло, как будто его царапнула кошачья лапа.

Приближаясь к нему, она раскачивалась всем телом, и ее груди подпрыгивали под полупрозрачной тканью. И это его Ливи, которая всегда была такой скромной, носила плотную одежду, скрывавшую ее тело от шеи до лодыжек, и никогда не раздевалась перед ним на свету. Теперь она напоминала ему полуобнаженных женщин Гавайских островов. Он чувствовал себя как-то неловко и знал почему. Его щепетильность по отношению к туземцам в равной степени вызывалась как их нежелательной привлекательностью, так и антипатией, питаемой к ним, причем оба эти чувства переплетались и сами по себе не имели никакого отношения к туземцам.

Ливи была воспитана в пуританском духе, но при этом все-таки не была полностью испорчена. На Земле она научилась пить пиво, оно нравилось ей, она даже закуривала несколько раз и, наверное, даже изменяла ему, во всяком случае, ее поведение несколько раз вызывало некоторое сомнение в ее честности. Она терпела его постоянное сквернословие и даже сама иногда крепко выражалась, когда поблизости не было девочек. Обвинения в том, что она подвергала цензуре его книги и выхолащивала все пикантные места, были беспочвенны. Он сам был цензором всех своих книг.

Да, Ливи всегда умела адаптироваться.

И очень хорошо адаптировалась. Теперь, после двадцати лет разлуки, она влюбилась в Сирано де Бержерака. И Сэму было неловко от того, что буйный француз разбудил в ней нечто такое, что мог бы разбудить и Сэм, не будь он столь сдержан. Но после этих лет жизни у Реки и изрядного количества наркотической резинки он тоже растерял многие из своих внутренних запретов.

Но уже было поздно.

Если только Сирано не покинет сцену…

— Хэлло, Сэм, — сказала она по-английски. — Не правда ли, чудесный день?

— Здесь каждый день чудесный, — пробормотал он. — Здесь не приходится говорить о погоде, не говоря уже о том, что мы бессильны что-либо сделать с ней!

Она очаровательно засмеялась.

— Пойдем вместе к чашному камню, — предложила она. — Скоро время обеда.

Каждый день он клялся, что не будет даже близко подходить к ней, ибо это причиняло ему огромную боль. И каждый день он использовал малейшую возможность, чтобы приблизиться к ней.

— Как там Сирано?

— О, он наверху блаженства, потому что наконец-то раздобудет себе рапиру. Билдрон, оружейник, обещал, что он будет первым на очереди, разумеется, после тебя и других советников. Сирано никак не мог смириться с тем, что никогда больше в его руке не будет стального клинка. Затем он прослышал о метеорите и пришел сюда. Теперь величайший в мире фехтовальщик получит возможность любому доказать, что у него абсолютно заслуженная репутация, вопреки утверждениям некоторых лжецов.

— Ну, Ливи, — произнес Клеменс, — ты преувеличиваешь. Я ведь не говорил, что люди лгут относительно его репутации. Я просто говорил, что они, возможно, немного преувеличивают. Я до сих пор не верю рассказу о том, что он в одиночку продержался против двухсот шпажистов.

— Битва у Порт-де-Несл была на самом деле! И не было двухсот! Ты, Сэм, как обычно, сам раздул эту историю. Там была толпа наемных головорезов, а сколько — может быть, сотня, а может быть, и больше. Но даже если их было всего 25, тот факт, что Сирано в одиночку бросился на них, чтобы спасти своего друга, шевалье де Линьи, говорит сам за себя. Он убил двоих, семерых ранил, а остальных обратил в бегство. Это истинная правда!

— Я не желаю вступать с тобою в спор относительно достоинств твоего избранника, — усмехнулся Клеменс. — Так же, впрочем, как и о чем-либо другом. Давай просто поговорим так, как мы беседовали бывало с тобою до того, как ты заболела.

Она остановилась. Лицо ее подернулось грустью.

— Я всегда знала, что ты негодовал из-за этой моей болезни.

— Нет. Совсем нет, — запротестовал он. — Я думаю, что я чувствовал себя виноватым в том, что ты болела, как будто меня можно было в чем-то обвинить. Но я никогда не обижался на тебя из-за твоей болезни! Я обвинял только самого себя.

— Я и не говорила, что ты обвинял во всем меня, — поправила она его, — я сказала, что ты негодовал по поводу моей болезни и часто выдавал свое негодование. О, ты, возможно, думал, что ты всегда нежен, благороден и полон любви. И, в основном, так это и было. Но не столь уж и редко ты так смотрел, так говорил, так ворчал, так жестикулировал, — ну, как это описать? Не могу, но я знала, что ты обижен на меня, иногда даже ненавидишь меня за мою болезнь.

— Нет!!! — закричал он так громко, что многие оглянулись в его сторону.

— К чему спорить об этом. Так это было или иначе, сейчас это уже не имеет никакого значения. Я любила тебя тогда, Сэм, и, в некотором смысле, люблю до сих пор. Но не так, как тогда.

Всю остальную часть пути по равнине к чашному камню он молчал, кусая горькую до отвращения сигару.

Сирано здесь не было. Он руководил возведением стены, которая вскоре защитит берег от нападения со стороны Реки. Сэм был рад этому. Ему и так было достаточно тяжело видеть Ливи одну, но когда рядом с ней был этот французишка, он едва переносил эту пытку.

Разошлись они также молча.

Навстречу ему приближалась красавица с медовыми волосами, и ему удалось на некоторое время забыть о своих чувствах к Ливи. Эту красавицу звали Гвиневра. Она умерла в возрасте семи лет в местности, бывшей, скорее всего, Корнуоллом, во времена, когда финикийцы устроили там оловянные копи. Воскресла она среди людей, не говоривших на древнекельтском языке, и была принята в группу, где говорили по-английски. Судя по ее описанию, одним из членов этой группы был тот самый сэр Ричард Френсис Бартон, которого, как ему казалось, он видел как раз перед падением метеорита. Бартон со своими друзьями построил небольшую парусную лодку и отправился на ней к верховьям Реки — именно этого и следовало ожидать от человека, проведшего полжизни в исследовании дебрей Африки и других континентов. На Земле Бартон искал истоки Нила, а вместо этого открыл озеро Танганьика. На этой планете он снова стал искать истоки Реки — величайшей из всех рек — не обескураженный тем, что длина ее, возможно, десять или даже и все двадцать миллионов миль.

Через год его лодка была атакована дикарями и один из них ударил малютку Гвиневру каменным ножом и швырнул в Реку, где она и утонула. Она ожила на следующий день где-то в очень высоких широтах северного полушария. Было очень холодно. Солнце едва грело, и жившие там люди говорили, что для того, чтобы попасть в местность, где солнце всегда наполовину спрятано за горами, нужно пройти больше чем двадцать тысяч чашных камней, и что там живут волосатые люди с лицами, как у обезьян. Люди десяти футов ростом и весом в 700–800 фунтов.

(Это было правдой — Джо Миллер, как раз, и был одним из таких обезьянолюдей!)

Люди, принявшие ее к себе, говорили на суоми, то есть на финском. Чуть ниже их жили шведы, мирные люди двадцатого века. Детство Гвиневры было сравнительно счастливым — у нее были отличные приемные родители. Она выучилась говорить по-фински, шведски, английски. Владела также китайским диалектом четвертого века до нашей эры, ну и знала эсперанто.

Однажды она случайно утонула и пробудилась в этой местности. Гвиневра до сих пор помнила Бартона — детское увлечение не покидало ее. Но будучи реалисткой, она была готова любить и других мужчин. Что она и делала — до Сэма дошел слух, будто она только что рассталась с одним из членов Совета. Она хотела иметь мужчину, который был бы ей верен, а верность не так уж просто было найти на этой планете.

Клеменса очень сильно влекло к этой женщине. И единственное, что удерживало его от того, чтобы сделать ей предложение, был страх перед гневом Ливи.

Трудно было отыскать источник этого страха, ведь Ливи не предъявляла сейчас на него никаких прав. И она ясно дала ему понять, что ей безразлична его личная жизнь и его положение в обществе. И тем не менее, вопреки всякой логике, он боялся привести к себе другую женщину. Он не хотел перерубать последнее тонкое звено, связывавшее их.