Мы сидели в жарких кожаных креслах канцелярии Н-ского училища, говорили о предстоящих стрельбах. В широко открытые окна с обожженного солнцем пустынного плаца тек душный парной воздух.

Под окнами заскрипел ссохшийся на жаре гравий — по плацу ленивой походкой плелся коренастый курсант в добела выгоревшей гимнастерке, с противогазом на боку, в начищенных до блеска сапогах. Остановился в жидкой тени тополя, возле бочки, наполненной желтой водой — место курилки, — вяло достал пачку папирос, сел на скамью, да так и не закурил, а только, зевая от зноя, стал пачкой обмахивать красное, пылающее лицо.

Все корпуса училища и классы пустовали. Батареи выехали в летние лагеря. И командира дивизиона майора Рыжникова я застал почти случайно: с отделением курсантов он привез в училищные мастерские неисправное орудие, помимо того, у него были неотложные дела дома.

Мне нравился этот немолодой майор с мягким лицом, с едва заметной улыбкой в небольших синих глазах, нравилось, как он вытирал платком потный лоб и крепкой рукой наливал воду в стакан и как, говоря со мной, все рассеянно смотрел на залитую белую дверь канцелярии, словно прислушивался к чему-то в коридоре. Я хотел было уже встать, проститься, но тут за дверью послышался приглушенный говор, затем смех, заразительный, молодой, тот смех, который заставляет невольно улыбнуться.

Что-то похожее на догадку, на оживление мелькнуло в лице майора, показалось, что он наконец услышал в коридоре то, что хотел услышать, и, несколько виновато покосившись на меня, позвал громким и властным тоном:

— Курсант Скворцов, зайдите ко мне!

И застегнул на крючок воротник кителя.

В канцелярию вошел невысокий курсант с той бросающейся в глаза строевой выправкой, какая свойственна только очень молодым офицерам, и, еще не успев согнать улыбку с загорелого лица, доложил веселым голосом:

— Сержант Скворцов по вашему приказанию прибыл.

Майор Рыжников встал, нахмурился, внимательным взглядом окинул Скворцова с головы до ног, спросил сухо:

— Вы из мастерских? Орудие готово?

— Так точно, товарищ майор, — ответил Скворцов о прежней искоркой смеха в глазах.

Нос, сильно тронутый загаром, слегка лупился, брови и по-мальчишески длинные ресницы выгорели, бронзовую прямую шею заметно оттенял белый подворотничок, недавно пришитый к летней гимнастерке.

Майор сказал строго:

— Проверьте орудие тщательнее.

— Слушаюсь, товарищ майор.

Скворцов вышел. Майор, крякнув, сел в кресло, лицо снова стало домашним, усталым от жары, добрым, мягким, и плотная фигура его распустилась в широком кожаном кресле. Он задумчиво гладил ладонями подлокотники.

— Вот, — сказал он, — Скворцов, видите какой!

И тотчас завозился вроде бы «смущенно в кресле, поймав мой вопросительный взгляд: видимо, он не хотел показывать незнакомому человеку свое подчеркнутое расположение к воспитаннику, как это делают в разговоре с посторонним некоторые офицеры, желая выглядеть образцом одинаково-объективного отношения к подчиненным. Но все-таки я удивился, когда майор сказал с металлическими нотками в голосе:

— Вообще обыкновенный курсант. Даже излишне легкомысленный. Так вы будете завтра на стрельбах? Мы выезжаем вечером.

Ночь я провел на НП дивизиона. Спал в окопе, прямо на соломе, прикрывшись плащом. Часто просыпался, сначала видел острый блеск звезд в черном небе, тихий их отсвет на мокрых листьях осин, потом к рассвету услышал текучий шелест; на сереющем похолодевшем небе проступили неясные пятна шумящих деревьев, посвежело перед зарей. Я по-солдатски накрылся с головой плащом и крепко уснул.

Меня разбудило горячее солнце, его тепло чувствовалось сквозь нагретый плащ, и я откинул его. Было раннее утро с росой.

В траншее началось движение, доносились негромкие команды — приехал генерал, с ним группа офицеров, видимо, преподаватели артиллерии, и окопы заполнились офицерами, все были с полевыми биноклями, в ожидании занимали места, тихонько переговаривались перед стрельбами.

Майор Рыжников доложил генералу, и бледный, с холодной строгостью в лице подошел к стереотрубе, припал к ней, настраивая резкость, подошел к буссоли, посмотрел, повернулся к генералу.

— Приступайте, — кивнул высокий и худой старик генерал, вынул толстый янтарный мундштук и с равнодушным выражением прищуренных глаз продул его. — Кто у вас первый?

Наступило короткое молчание. Осины шелестели над НП.

— Стреляющий сержант Скворцов! — четким и громким голосом подал команду Рыжников. — Ко мае!

И я увидел сержанта Скворцова, того самого веселого, загорелого курсанта, который вошел вчера в канцелярию с искоркой смеха в глазах. Он не смеялся сейчас. Нечто спокойно-взрослое, сдержанное было в его невысокой фигуре, без единой складки обтянутой по-строевому гимнастеркой, с каплями росы на погонах, в его взгляде, в голосе, когда он сказал, что готов к стрельбе. Генерал неторопливыми пальцами вправил сигарету в мундштук, кашлянув, закурил, произнес жестко:

— Где ваш бланк записи стрельбы и карандаш, товарищ сержант? Не вижу…

— Здесь таблица стрельбы, карандаш, бланк, — ответил Скворцов, показывая на сумку, висевшую на боку.

— Ага, — неопределенно промычал генерал. — Ну, ну…

Скворцов взглянул на молчавшего майора Рыжникова, потом на начальника училища, сказал:

— Товарищ генерал, разрешите мне стрелять так.

— То есть как так? — удивленно поднял брови генерал.

— Без карандаша и бланка, я так быстрей готовлю данные.

— Фокусы, — недовольно сказал генерал и, сердито фыркнув, полуобернулся к Рыжникову. — Что это у вас в батарее, Семен Павлович? Фокусники? Иллюзионисты? Скоро на стволах орудий будут балансировать, а?

— Разрешите ему, товарищ генерал, — очень тихо, но твердо попросил майор Рыжников.

— Вон как! Ну, ну что ж… — нахмурясь, сказал генерал. — Приступайте.

Как бывшему артиллеристу, мне хорошо была знакома глазомерная подготовка данных для стрельбы, но даже на фронте я никогда не обладал математическим складом ума. В подготовку данных входило: определение расстояния до цели, вычисление угломера по буссоли, учет различных поправок, то есть ряд математических расчетов, в результате которых орудия, стоявшие в нескольких километрах от НП, направляются в цель.

Когда же я услышал первые слова команды майора Рыжникова, дающего Скворцову целеуказание — уничтожить дзот на высоте, — я не успел заметить этот дзот, потому что сразу услышал спокойный голос Скворцова: «Цель понял и вижу!» — изумившего меня непонятной стремительностью ответа. Я увидел, как майор нажал секундомер, а Скворцов, уже отойдя от буссоли, смотрел в бинокль на возвышенность, зеленевшую далеко впереди, в полях.

И сразу опустилась тишина вокруг. Генерал, стоя около стереотрубы, молча курил, морщась от дымка, и с высоты своего роста с суровым интересом следил за Скворцовым. Офицеры перешептывались в траншее.

Тогда майор Рыжников напряженным движением поднес к лицу секундомер, и Скворцов, теперь без бинокля, по-прежнему упорно глядел на высоту, и по его подрагивающим, белым от солнца ресницам я понял, что в те секунды математические вычисления заслоняли от него все — и генерала, и Рыжникова, и офицеров, кто был здесь на НП. Он ничего не видел.

«Ошибется, спутает шаг угломера — мы не увидим первого разрыва», — с тревогой подумал я, вспоминая весь знакомый мне процесс вычислений.

Но Скворцов перевел свои серые глаза на курсанта-телефониста и, казалось, совсем неспешно скомандовал:

— По дзоту! Дальнобойной гранатой! Взрыватель фугасный…

Мне кажется, я не услышал заряд, угломер, прицел, уровень; только последние слова команды, поданные Скворцовым чуть поднятым от сдержанного возбуждения голосом, заставили всех офицеров одновременно взяться за бинокли.

— Один снаряд, огонь! — докончил команду Скворцов.

— Выстрел! — крикнул телефонист.