Пухлые ручки протянулись к моей шее. Бог мой, она пытается «соблазнить» меня! Всего двух лет от роду, и уже знакома со всеми порочными ухищрениями женщин!

— Синди! — позвала из кухни Эмма, но меня увидеть она бы не смогла, потому что я низко пригнулся и был загорожен кустами. — Синди, ты там в порядке?

— Синди строит песчаный замок! — неожиданно для меня самого ответил будто бы и не я, а кто-то маленький, подавая голос в мою защиту.

Синди протянула мне свое любимое песочное ведерочко и желто-красную лопатку для песка.

Я сжал в кармане рукоять своего ножа.

— Крошка Синди, — начал я, как можно ласковее, подползая к ней, — крошка Синди хочет поиграть в салон красоты, ведь правда, Синди?

— Ах, — захлопала в ладоши Синди, — ах, да.

Ее светлые волосы были чистые, шелковистые на ощупь. Я провел рукой по ее волосам и снял бант с ее «хвостика». Синди засмеялась.

— Я не сделаю тебе больно, — сказал я, показывая ей красивую, инкрустированную перламутром рукоятку ножика. — Сиди, будто ты в салоне красоты… сиди и не шевелись, пока я тебе не скажу.

В комнате у меня был список новых слов, которые я должен был произносить по нескольку раз в день, тренироваться в написании и стараться использовать их по меньшей мере пять раз в день. Такое задание я дал сам себе, чтобы выглядеть, как взрослый, чтобы казаться им таинственнее.

Непреклонный. Это означало, что все меня боятся, а я всем отказываю.

Неизбежно. Означало, что рано или поздно придет и мое время.

Чувственный. Плохое слово. Оно означало ту дрожь, которую я чувствовал, когда случайно касался девочек. Надо покончить с этой чувственностью.

Я вскоре устал от этих взрослых слов, которые я долбил для того, чтобы добиться уважения взрослых. Устал от подражания Малькольму. Но самое страшное было то, что я начал терять себя — такого, каким я был раньше. Теперь я был вроде бы и не Барт. Но зато теперь, когда настоящий Барт уже почти ускользал, он не казался мне таким глупым и жалостливым, как раньше.

Я специально перечитал в дневнике Малькольма те страницы, где он был такого же возраста, как и я теперь. Да, он тоже ненавидел прекрасные светлые волосы своей матери, а потом и дочери, но тогда он еще не знал о своей «Коррин». Он писал:

"Ее звали Вайолет Блю, и ее волосы напомнили мне волосы матери. Я возненавидел их. Мы ходили в один и тот же класс воскресной школы, и я обычно сидел позади нее и глядел на ее волосы, представляя себе, как когда-нибудь они прельстят мужчину, и он пожелает ее, как мою мать желал ее любовник.

Однажды она одернулась и улыбнулась мне, ожидая комплимента, но я посмеялся над ней. Я сказал ей, что ее волосы безобразны. К моему изумлению, она засмеялась и сказала:

— Но ведь они одного цвета с твоими волосами.

В тот же день я обрился наголо, а на следующий день я подстерег Вайолет Блю и — она пошла домой, рыдая, такая же лысая, как и я".

Прекрасные шелковистые волосики, которые раньше принадлежали Синди, развевались по ветру. Она рыдала в кухне. Нет, не потому что я напугал или сделал ей больно. Этот крик Эммы сказал ей, что я сделал что-то дурное. Теперь Синди выглядела совсем, как я. Лохматая. Ершистая. И безобразная.

— Джори, — сказала мама, когда я вошел, — слава Богу, ты вернулся. Тебе понравился ланч?

— Конечно, мам, — ответил я, но она уже не обратила внимания на суть ответа, так она была занята последними приготовлениями.

Так всегда у нас бывало в дни представления: утром — репетиция, короткая передышка днем и представление — вечером. Еще, еще, скорее, как будто бы мир остановится, если ты не станцуешь свою партию на пределе возможного. А если мир на самом деле не остановится…

— Знаешь, Джори, — с воодушевлением проговорила мама, входя в комнату для переодевания, которую мы с ней делили, только она одевалась за экраном, — всю мою жизнь я жила только балетом. А этот вечер будет самым великолепным из всех для меня, потому что в этот вечер я танцую с моим собственным сыном! О, я знаю тебя, как танцора и танцевала с тобой, да, но этот вечер особенный! Теперь ты вырос профессионально настолько, чтобы танцевать соло. Пожалуйста, прошу тебя, сделай так, чтобы Джулиан в раю мог гордиться тобой!

Ну, конечно, я сделаю все, что смогу, я всегда выкладывался из последних сил. Вот и увертюра кончилась; поднялся занавес.

Перед первым актом воцарилась тишина. И сейчас грянет музыка — та, которую так любит мама и я; музыка, уносящая нас обоих в ту счастливую несбыточную страну, где могут свершаться чудеса, и всегда все кончается счастливо.

— Мам, ты выглядишь превосходно — прекраснее любой танцовщицы в этой труппе!

В самом деле, это так и было. Она засмеялась, а потом сказала, что я умею польстить женщине, и если так я буду действовать дальше, то стану Дон Жуаном нашего века.

— Внимательно слушай музыку, Джори. Не увлекайся счетом, чтобы не потерять мелодию: лучший способ поймать магию танца — чувствовать музыку!

Я был настолько возбужден и в напряжении, что, казалось, вот-вот взорвусь!

— Мам, я буду воображать, что мой любимый отец сидит в центре первого ряда.

Тут она побежала подсмотреть через занавес, сидит ли отец в зале.

— Его нет, — проговорила она после паузы печально, — и Барта нет тоже…

Но у меня не было уже времени думать об этом. Я услышал свое вступление и вышел на сцену с кордебалетом. Все шло прекрасно: мама стояла наверху на балконе, как прекрасная кукла — Коппелия, но реальная настолько, чтобы вызвать любовь даже издали.

Когда первый акт закончился, мама упала, едва дыша, на кресло. Она не сказала отцу, что будет танцевать еще и вторую партию — деревенской девушки Сванильды, влюбленной во Франца несмотря на его глупую любовь к механической кукле. Две роли она сделала — и сделала на славу: ведь она сама была хореографом, но две роли оказались уже не под силу ей. Конечно, папа ни за что не разрешил бы ей танцевать, если бы только он знал всю правду. Разве это не я помог ей обмануть его? Прав или не прав я был?

— Мам, как твое колено? — спросил я ее, мельком увидев гримасу боли на ее лице в перерыве между выходами на сцену.

— Джори, со мной все в порядке! — раздраженно бросила она, все еще надеясь увидеть в зале папу и Барта. — Почему их нет? Если Крис не приедет взглянуть на мой последний танец, я ему это никогда не прощу!

Я увидел папу и Барта как раз перед началом второго акта. Они сидели во втором ряду, и я мог бы поклясться, что Барта притащили сюда насильно. Он сидел с угрюмо выпяченной нижней губой и глядел на занавес, за которым вот-вот предстанет взорам мир грации и красоты; но грация и красота не означали в жизни Барта ничего такого, что они значили в моей, и при виде этого мира Барт еще больше нахмурится.

Наступил третий акт. Мама танцевала со мной; мы изображали механических кукол, поэтому на спинах у нас были большие заводные ключи. Мы вступили в танец, делая утрированные, неуклюжие па. Огромная зала, в которой доктор Коппелиус хранил свои изобретения, была таинственно-темной; к тому же драматизм обстановки усиливался голубой подсветкой. Я был уверен, что с маминой ногой что-то случилось, но она не подавала виду, не пропустила ни одного движения, пока мы с ней изображали оживление игрушек, заводя их по очереди ключами и вовлекая в свой танец.

— Мам, с тобой все в порядке? — спросил я шепотом, когда мы танцевали близко друг к другу.

— Не волнуйся, — улыбаясь, ответила она.

Правда, она и по действию пьесы должна была изображать кукольную улыбку.

Хотя я восхищался ее мужеством, я был обеспокоен. Я чувствовал из зала взгляд Барта, который считал нас ничтожными дураками и втайне завидовал нашим отточенным движениям.

Внезапно по изменившейся улыбке мамы я понял, что она чувствует непереносимую боль. Я старался держаться возле нее, но мне постоянно мешал танцор, изображающий игрушечного клоуна. Это должно было случиться. И этого как раз боялся папа.