– Боже мой, – проговорил он, – просто изумительно. Вы и представить себе не можете, насколько мне стало лучше.

– Не форсируйте события. Вам нужно отлежаться как следует. – Я сложила посуду в посудомоечную машину и перелила остатки супа в контейнер для холодильника.

– Мне бы еще такого супа, – сказал он. – Несколько галлонов в морозилку про запас.

Мне хотелось ответить, что я рада буду сварить ему суп в любое время за один бокал нейтрального белого вина. Но это прозвучало бы слишком уж двусмысленно, а я этого и в мыслях не держала. Теперь вид у Гейджа был уже не такой безжизненный и апатичный, и я поняла, что он скоро встанет на ноги. Гарантии, что наше перемирие сохранится, не было. А потому я ответила неопределенной улыбкой.

– Уже поздно. Мне пора.

Гейдж нахмурился:

– Полночь на дворе. Одной на улице в такое время небезопасно. В Хьюстоне уж точно. Тем более в этом ржавом ведре, на котором вы ездите.

– Моя машина отлично работает.

– Оставайтесь. Здесь есть еше одна спальня.

У меня вырвался удивленный смешок.

– Вы что, шутите?

Гейдж смотрел на меня с явным раздражением.

– Я не шучу.

– Спасибо вам за беспокойство, но я ездила на своем ржавом ведре по Хьюстону много раз и в гораздо более позднее время, чем сейчас. Кроме того, у меня есть сотовый телефон. – Приблизившись, я пощупала его лоб. Он был прохладным и слегка влажным. – Ну вот, температуры больше нет, – удовлетворенно констатировала я. – Пора снова пить тайленол. Лучше принять его, чтоб уж наверняка. – Он предпринял попытку встать с дивана, но я махнула рукой, останавливая его. – Лежите, лежите, – сказала я. – Не надо меня провожать.

Не обращая внимания на мои слова, Гейдж все-таки поднялся и проводил меня до выхода. Его рука легла на дверь одновременно с моей. Я смотрела на его руку, прижатую ладонью к двери, на мускулистое предплечье, покрытое волосами. Его жест поразил меня своей агрессивностью, но когда я повернулась к Гейджу, то прочитала в его глазах безмолвную мольбу и успокоилась.

– Ковбой, – сказала я, – вам меня не остановить, ни черта у вас не выйдет. Я уложу вас на лопатки в два счета.

Он продолжал стоять, нависая надо мной. Его голос прозвучал очень тихо:

– Попробуй.

С моих губ сорвался нервный смешок.

– Мне не хотелось бы вам делать больно. Выпустите меня, Гейдж.

Миг заряженной электричеством тишины. Он сглотнул – и по его горлу прокатилась волна.

– Вы не смогли бы мне сделать больно.

Он до меня и пальцем не дотронулся, но я мучительно ощущала его тело, его жар и твердость. И вдруг отчетливо поняла, как мне было бы с ним в постели... мои приподнимающиеся под его тяжестью бедра, его жесткая спина под моими ладонями. Почувствовав ответное судорожное движение мускулов у себя между ног, нервное покалывание, горячий прилив крови к самым чувствительным местам, я вспыхнула.

– Пожалуйста, – прошептала я и, когда он оттолкнулся от двери и отступил в сторону, выпуская меня, ощутила мгновенное облегчение.

Провожая меня, Гейдж оставался стоять в дверях немного дольше, чем нужно. Возможно, это все мое воображение, но, когда я, приблизившись к лифту, оглянулась, меня поразил его обиженный вид, будто я только что его чем-то обделила.

Наконец Гейдж смог вернуться к обычному распорядку, и все, в особенности Джек, вздохнули спокойно. Гейдж появился в доме в понедельник утром и выглядел так бодро, что Черчилль на радостях укорил его: мол, наверное, больным только притворялся.

О том, что я просидела у Гейджа почти весь субботний вечер, я никому не рассказывала. Пусть лучше, решила я, все думают, будто я, как и собиралась, гуляла с подругами. Гейдж, судя по всему, тоже помалкивал: иначе комментариев Черчилля было бы не избежать. Хоть в этом и не было ничего особенного, но мне все равно было как-то неловко, что у нас с Гейджем есть теперь этот маленький общий секрет.

Кое-что, однако, изменилось. Обычно холодный, Гейдж теперь из кожи вон лез, стараясь услужить мне – налаживал лэптоп, когда тот зависал, сам, опережая меня, уносил вниз пустой поднос Черчилля после завтрака. И вообще, как мне показалось, стал чаще наведываться в наш дом: иногда, случалось, заглядывал неожиданно и всегда под предлогом навестить Черчилля.

Я старалась не придавать этому значения и относиться к этим частым визитам как к чему-то само собой разумеющемуся, но не могла не признать, что, когда Гейдж бывал рядом, время для меня бежало быстрее и все обретало особую яркость. Он был мужчиной, которого не втиснешь в ту или иную категорию. Родственники, с типично техасским недоверием относившиеся к высокоинтеллектуальным стремлениям, добродушно подтрунивали над ним: он, мол, такой умный, нам не чета.

Как бы там ни было, а Гейджу дали подходящее имя в честь родственников его матери, потомков воинственных шотландско-ирландских приграничных жителей. Если верить Гретхен, которая увлекалась исследованиями семейной генеалогии, присущая всем Гейджам в роду незыблемая уверенность в своих силах делала их идеальными кандидатами для того, чтобы обосноваться на техасской границе. Обособленность от других, лишения и опасности – все это они принимали с радостью, им все это было даже необходимо. Черты этих приученных к жесткой дисциплине иммигрантов временами проглядывали в Гейдже.

Джек и Джо были куда более легкомысленными и обаятельными. Оба сохраняли ребячливость, напрочь отсутствовавшую в их старшем брате. Кроме них, имелась еще дочь, Хейвен, с которой я познакомилась, когда та приехала домой на каникулы. Она оказалась стройной черноволосой девушкой с темными глазами, унаследованными от Черчилля, и с деликатностью фейерверка. Она сразу объявила отцу и всем, кто только мог ее слышать, что она сделалась феминисткой второй волны, поменяла свою специализацию и теперь будет заниматься тендерными проблемами, а следовательно, не намерена в дальнейшем терпеть гнет техасской патриархальщины. Хейвен тараторила с такой скоростью, что я еле-еле за ней поспевала, не зная, как реагировать на ее слова, особенно когда она, оттащив меня в сторону, выразила сочувствие моему угнетаемому и лишенному гражданских прав народу и заверила в том, что горячо поддерживает реформу иммиграционной политики и социальной программы для гастарбайтеров. Не успела я определиться с ответом, как она уже отскочила в сторону и пустилась в жаркий спор с Черчиллем.

– Не обращай на нее внимания, – сухо сказал Гейдж, с едва заметной улыбкой наблюдая за сестрой. – Она жила себе, горя не знала. Самое большое разочарование в ее жизни – это то, что ее никто не лишил гражданских прав.

На своих братьев и сестру Гейдж был не похож. Он слишком много работал, с маниакальным постоянством ставил себе трудные задачи и почти всех, кто не являлся членом его семьи, держал от себя на расстоянии. Только вот ко мне в последнее время начал проявлять заботливое дружелюбие, которое не могло оставить меня равнодушной. И чем дальше, тем более сердечно он относился к моей сестре. Начиналось все с пустяков: он починил разорвавшуюся цепь на двухколесном розовом велосипеде Каррингтон и однажды утром, когда я зашивалась с делами, отвез ее в школу.

А потом еще жук. У Каррингтон в классе проходили насекомых, и каждому ребенку задали написать доклад о каком-либо жуке и смастерить его трехмерную модель. Каррингтон выбрала светляка. Я отвела ее в магазин «Хобби-Лобби», где продастся все необходимое для творчества, и там мы потратили сорок долларов на краску, пенопласт, гипс и ершики для чистки трубок. О цене я не заикалась – моя честолюбивая сестра твердо решила переплюнуть всех в классе и сделать самого лучшего жука, а я решила сделать все от меня зависящее, чтобы помочь ей в этом.

Смастерив тело жука, мы покрыли его влажными полосками гипса и, когда он подсох, раскрасили черным, красным и желтым цветами. Вся кухня в процессе нашего творчества превратилась в зону повышенной опасности. Жук вышел знатный, но, к разочарованию Карринггон, темная блестящая краска, которой мы раскрасили брюшко жука, светилась совсем не так эффектно, как нам бы хотелось. «Он ни капельки не светится», – угрюмо констатировала Карринггон, и я пообещала ей попытаться достать где-нибудь краску получше, чтобы покрасить его еще одним слоем.