По-моему, Корки, как-то раз я спросил тебя, случалось ли тебе во время политической дискуссии в пивной вдруг получить в нос, и, если память мне не изменяет, ты ответил отрицательно. Но я получал – дважды – и оба раза чувствовал себя оглушенным и ошеломленным, как Джордж Таппер, когда я вернул ему два фунта, которые он мне одолжил, и пригласил его перекусить вместе. Иллюзия, будто крыша провалилась и угодила мне на голову, была до чрезвычайности убедительной.

Впиваясь в констебля взглядом, полным ужаса, я словно бы смотрел на двух констеблей, отбивающих чечетку.

Ибо его слова сняли повязку с моих глаз. И Орас с Перси предстали передо мной не как приятные деловые партнеры, но в своей подлинной сущности – волк в шкуре дворецкого, и букмек, не умеющий различать между добром и злом. Да-да, как ты говоришь, иногда обстоятельства принуждали меня лямзить пустяковые безделки, вроде часов моей тетки, но существует четкая граница между заимствованием часов и очищением дома от разнообразных предметов антикварной мебели. Без сомнения, они осуществили это именно так, как сказал констебль, и было это до абсурда просто. Никаких затруднений. Нет, Корки, ты ошибаешься. Я вовсе не жалею, что сам до этого не додумался. Я бы презрел подобный поступок, даже зная, что весь этот хлам полностью застрахован и моей тетке будет без него куда легче жить.

– Вот только одно, – продолжал полицейский, – я не вижу здесь никакой антикварной мебели. Только столик, но он в списке не значится. А если бы тут была антикварная мебель, вы бы ее заметили. Похоже, меня послали не по тому адресу, – сказал он и, выразив сожаление, что побеспокоил меня, взгромоздился на свой велосипед и укатил.

Он оставил меня, как ты легко можешь вообразить, в полном смятении мыслей, и ты, вероятно, полагаешь, будто темными кругами под глазами я был обязан открытию, что непотребный букмек подначил меня на продажу ворованной мебели и я тем самым мог получить значительный срок в качестве пособника, или как они это там называют. Отнюдь нет. Да, это было достаточно скверно, но куда хуже была мысль, что мой наниматель смылся, не заплатив мне за последние шесть недель. Видишь ли, когда мы заключали это наше джентльменское соглашение, он сказал, что предпочел бы, если я не возражаю, уплатить мне кругленькую сумму по истечении моего пребывания на посту, а не мелочиться из недели в неделю, и я не стал возражать. Конечно, я допустил глупость. Корки, старый конь, я настаиваю: заруби у себя на носу – когда кто-то явится предложить тебе деньги, хватай немедленно и ни под каким видом не соглашайся на более позднюю выплату. Только так у тебя есть верный шанс обрючить наличные.

Ну, как я упомянул, я стоял там, испивая горькую чашу, и, пока испивал, на дороге остановился автомобиль, и по дорожке к коттеджу направился высокий седеющий мужчина со странно изогнутыми губами, будто он только что проглотил тухлую устрицу и сожалеет об этом.

– Я вижу, вы предлагаете антикварную мебель, – сказал он. – Так где вы ее держите?

Я как раз собирался сказать ему, что она вся распродана, но тут он увидел ломберный столик.

– Как будто неплохая вещица, – сказал он, и я заметил в его глазах тот особый блеск коллекционера антикварной мебели, который так часто наблюдал в глазах моей тети Джулии на распродажах, и весь затрепетал от волос до подметок.

Ты столько раз подчеркивал молниеносность моего мозга и мою стремительную находчивость, Корки… Ну, если не ты, значит, кто-то другой… И не думаю, что когда-либо я был так быстр, как в тот момент. Что-то вроде ослепительной вспышки подсказало мне, что, сумей я загнать ломберный столик Перси за сумму, равную его долгу мне, все будет улажено и мое положение стабилизируется.

– Да уж, прекрасная штучка, – сказал я. И дальше дал себе волю. Мной владело вдохновение. Не думаю, что когда-либо прежде я был столь убедителен, даже когда страстно внушал Флосси, что кредит – кровь коммерции. Золотые слова струились сами собой, и я видел, что завел его. Казалось, не миновало и секунды, а он успел вынуть чековую книжку и уже выписывал мне чек на шестьдесят фунтов.

– На кого мне его выписывать? – спросил он.

А я сказал:

– На С.Ф. Укриджа.

И он выписал и сказал мне, куда послать столик – куда-то в лондонский район Мейфэр, – и мы расстались самым сердечным образом.

После его отъезда не прошло и десяти минут, как появился – как ты думаешь, кто? – Перси! Да, Перси собственной персоной, типчик, которого я никак не ждал увидеть. Мне кажется, я его тебе не описывал, но, в общем и целом, он был вылитый Санта-Клаус, только бритый, и теперь он даже еще больше смахивал на Санта-Клауса.

Просто бурлил доброжелательством и joie de vivre[5]. Он не смог бы более сиять счастьем, даже если бы фаворит, на которого были поставлены колоссальные суммы, вдруг ушиб копыто о барьер и пришел последним.

– Привет, петушок, – сказал он. – Так ты вернулся?

Ты, возможно, полагаешь, что после информации, полученной от блюстителя порядка, я начал с места в карьер упрекать его за преступную деятельность и убеждать, чтобы впредь он следовал призывам лучшей части своей натуры, но я воздержался – отчасти потому, что взывать к лучшей части натуры букмека дело безнадежное, но в основном потому, что хотел тут же привести наши финансовые отношения в порядок. Первое – в первую очередь, таков мой неизменный девиз.

– Ты! – сказал я. – А я думал, ты смылся.

Ты когда-нибудь видел букмека, пораженного в самую душу? Я до той минуты не видел. Он был оскорблен до ее глубины. Есть одно словечко, к которому моя тетка любит прибегать в своих романах, когда герой сморозит героине что-нибудь не то и она разозлится. Она… Как это?.. «Вознегодовала» – вот это словцо. Перси вознегодовал.

– Кто? Я? – сказал он. – Не уплатив тебе твои деньги? Ты за кого меня держишь – за нечестного человека?

Я извинился, объяснил, что когда я вернулся и обнаружил, что его нет, а вся мебель увезена, это, естественно, дало толчок определенному ходу мыслей.

– Так я же должен был убрать товар до приезда твоей тетки, верно? Сколько я тебе должен? Шестьдесят фунтов, верно? Вот, получай. – Он вытащил бумажник величиной со слона. – А что это у тебя тут?

Провалиться мне, если в вихре чувств, когда я его увидел, чек личности с изогнутыми губами совсем не вылетел у меня из головы. Я поставил свою подпись стремительной авторучкой и придвинул чек к нему. Он посмотрел на него с некоторым удивлением.

– Что это?

– Я только что продал ломберный столик проезжему в автомобиле.

– Умница, – сказал Перси. – Я знал, что не ошибся, когда сделал тебя вице-президентом по продаже. Этот столик висел у меня на шее уж не знаю сколько месяцев. Взял его в счет безнадежного долга. И сколько ты получил за него? – Он поглядел на чек. – Шестьдесят фунтов? Чудненько. А я – всего сорок.

– А?

– С проезжего, которому продал его сегодня утром.

– Ты продал его проезжему сегодня утром?

– Именно.

– Так кто из них его получит?

– Ну, твой, конечно. Он заплатил больше. Мы должны поступать по-честному.

– И ты вернешь своему сорок фунтов?

– Не говори глупостей, – сказал Перси и, конечно, продолжал бы пенять мне, но в этот момент появился еще один посетитель, костлявый, жилистый, очкастый субъект, и по виду профессор или кто-то из той же компании.

– Вижу, вы предлагаете антикварную мебель, – сказал он. – Я хотел бы взглянуть на… А! – перебил он себя, увидев столик. Полапал его, где только мог, перевернул вверх ножками и даже как будто собрался обнюхать.

– Чудесно, – сказал он. – Великолепная работа.

– Восемьдесят фунтов, и он ваш, – сказал Перси.

Профессор улыбнулся одной из этих мягких улыбок:

– Боюсь, он вряд ли стоит столько. Называя его чудесным и великолепным, я подразумевал работу Танси. Айка Танси. Возможно, лучшего современного поставщика антикварной мебели. На первый взгляд я бы сказал, что это его средний период.