— Я из Воронежа, — хмуро сказал юноша.

— Петя, прекращай, я тебя прекрасно помню. Ты еще все время писался на прогулках.

— Слышь, клоун. Ты дотрендишься! — Фокин покраснел и сжал кулак.

Сдерживаемая улыбка прорезала складки на щеках полковника, он был, очевидно, доволен. Бывалые кадры Комитета ненавидели, конечно, Кешу с его молодой шпаной.

— Петя, вы выросли таким грозным мужчиной… Я просто боюсь с тобой говорить без адвоката.

— Какой тебе адвокат?!

— Я бы предпочел Кетмана Григория Львовича. Думаю, он максимум в пяти минутах ходьбы. Могу дать телефон.

Беседа прокрутила несколько заведомо бесплодных кругов. Я отказывался отвечать без адвоката, Петя пытался меня переубедить, без особого пыла, надо сказать, убого мотивируя «вам же лучше будет», полковник вяло поддакивал. Наконец, попросили конвой.

— Куда его?

— В Ялту.

— Руки протяните, — мне защелкнули наручники.

— Он что, у вас без наручников был? — явный испуг мне понравился.

— Вот, Петя, ты и в детстве был невнимателен.

Под Ялтой явно не имелся в виду крымский курорт, но спросить значило только порадовать упырей. Камера оказалась грязной бетонной коробкой метр восемьдесят на полтора. Ни нар, ни унитаза — ничего. Судя по оттенкам вони, именно унитаза тут особенно не хватало. Честно сказать, оставшись один, я почувствовал некоторое облегчение, во всяком случае встреча с дрессированной стаей уголовников пока откладывалась.

Я не сразу понял, что в камере жарко, градусов шестьдесят, наверное. Вдобавок над головой с диким визгом включался и скрежетал механизм, замирал на минуту-другую и снова оживал. Чуть выше моего роста камеру перекрывала решетка с частыми ячейками, повыше горела тусклая, грязная лампочка. Щурясь от света, я разглядел под потолком трубы и гудящий насос. Работала система рециркуляции, разгонявшая горячую воду по зданию, иначе приходились бы долго ждать, пока из крана в каком-нибудь дальнем кабинете пойдет теплая водичка, а холодной, видимо, смывать кровь не так забавно. Воздух в каморке прогревали трубы без изоляции, грелся сам насос, в маленьком, хорошо изолированном помещении, где вентиляция ограничивалась щелью под дверью, этого хватало для душегубки. Смекалка и не шаблонное мышление превратили утилитарное техническое помещение в чудесную, весьма оригинальную камеру пыток.

Я попытался добраться до труб и насоса, но ничего не вышло, решетка была сварена из шестнадцатой арматуры и на совесть заанкерована в стены. Даже повиснув всем телом и упираясь ногами в стену, расшатать ее не удавалось. Сквозь ячейки решетки проходила только рука, до труб оставалось еще не меньше метра, не дотянуться даже без наручников.

Я как смог разделся, стянул до запястий плотную строительную куртку, повисшую на наручниках. Комбинезон расстелил на полу и сел на него, опершись о стену. Я закрыл глаза, стараясь заснуть, но ничего не получалось. Визжал и скрипел насос, пот собирался каплями на лбу, все сильнее хотелось пить. Оставалось правильно дышать и, по возможности, не думать о людях, безразлично решающих сейчас мою судьбу. Главное, мои далеко. Он врал, конечно, врал о Мише. Думать бессмысленно, гадать глупо, надо просто верить, не сомневаться.

Когда начал проворачиваться, клацая, ключ, я, стараясь не шелохнутся, сидел с плотно прикрытыми глазами.

— Подъем! Чего тут за стриптиз?! Прикройся!

Меня несильно пихнули. Я открыл глаза, потянулся и начал неторопливо одеваться. Впрочем, торопливо в наручниках все равно не получается.

«Неужто спал?» — различимо шепнул один из конвоиров другому.

Идя по гулким коридорам, лязгая тяжелыми дверьми, громыхая засовами, ставя меня лицом к стене, они продолжали шептаться: «я тебе говорю, Косте Краюхину нос набок свернул», — разобрал я.

— Слышь, большой, это ты в двадцатке чудил с утра?

— Я ваших имен птичьих, двадцаток-тридцаток, не разбираю, но почудить люблю, — голос скрипел не хуже насоса, — могу прям сейчас.

— Шагай давай, чудила, — судя по добродушному тону, я попортил кого-то подходящего.

В обширной приемной с лепниной, пальмами и томной девахой в короткой юбке к моим конвоирам прибилось еще двое в штатском. Не останавливаясь, мы прошли в огромный кабинет, набитый деревянными панелями, мрамором, колоннами с вычурными капителями и витражами. Казну тут не берегли. Посредине, словно крейсер в доке, громоздился титанический стол для заданий. Я не сразу увидел Кешу — он сидел, развалясь, на диванчике в углу, потерявшись на фоне монументального главного стола.

— Присаживайся, — он махнул на кресло напротив. — Вы там, в сторонке побудьте пока.

Между нами, на кофейном столике, сверкал полный доверху графин с водой.

— Ну, как сам? Вид у тебя какой-то уставший, даже, — он повел носом, — вспотевший какой-то.

— Зато ты свежий и отдохнувший.

— Знаешь почему? Стараюсь как можно больше пить, — он налил себе воды, отпил и с наслаждением помычал, — ммм… Несколько литров воды ежедневно, и ты чувствуешь себя превосходно. Тут американцы подъехали. Надо бы тебе с ними переговорить.

— Мне? Мне не надо.

— Вот и отлично. Так и скажи. Дескать, не о чем мне с вами говорить, фашисты проклятые.

— Я передумал. Скажу-ка я им правду.

— И что у нас сегодня будет за правду?

— Расскажу, как вы меня пытали, требуя отказаться разговаривать с американцами.

— Врать нехорошо. Тебе мама не говорила?

— Она много чего говорила. Всего не упомнишь.

— Есть предложение. Ты хотел адвоката. Получаешь адвоката на пятнадцать минут, потом в его присутствии встречаешься с американцами, потом еще час наедине с адвокатом.

— Два.

— По рукам, — Кеша протянул через стол пухлую ладошку. — И постарайся обойтись с американцами без готических кошмаров.

— Как пойдет, — руку я пожал, в моем положении было не до картинных жестов. Хотя рукопожатие в наручниках тоже в известном смысле жест.

Опять клацали двери, и отдавались эхом шаги в гулких коридорах.

— В сортир бы мне…

— Не положено.

Меня заперли в тесной каморке с серыми стенами и скудной обшарпанной мебелью. У меня даже отключили наручники, и я передал их наружу через специальное окошко в запертой двери.

Представление об уголовной процедуре у меня было самое приблизительное, если не сказать больше. В гражданском и арбитражном производстве я за годы в «Питнате» нахватался верхов и в общих чертах представлял, как ведутся дела, а вот с уголовным сталкивался лишь однажды, поверхностно и много лет назад.

По мотивам боя на Пулковском шоссе местные ретивцы пытались состряпать уголовное дело. Контору (тогда она называлась, конечно, иначе) безжалостно трясли, выгоняя трех из четырех, обвиняли и, кстати сказать, совершенно справедливо в коррумпированности. Выгоняли самых заметных, самых жадных, самых негибких и, просто, случайным образом. В этой неприятной неопределенности кому-то пришло в голову выслужиться. Глядя под нужным углом, получалось, что граждане, не являясь военнослужащими, где-то раздобыли оружие, запрещенное штатским. Это уже уголовная статья. Подстреленные американцы становились жертвами убийства, совершенного группой лиц по предварительному сговору. Отсутствие общей формы и единообразных знаков отличия превращало нас в нарушителей какой-то важной международной конвенции и даже почти террористов. Вскоре, правда, американцы, напуганные разгоравшимся партизанским движением, предпочли пресечь инициативу амнистией, так что лично для меня дело обошлось несколькими вялыми допросами.

Я не знал, имел право посетить меня сейчас только один адвокат или несколько. Если несколько, то Гриша Кетман из нашей юридической службы будет обязательно. Уголовное право не по Гришиной части, он все же специалист по градостроительному и земельному законодательству, но, если можно, придет обязательно, ведя штурмовой отряд, составленный из лучших профессионалов двух больших юридических фирм, обслуживающих компанию.