— Тоже верно. Значит, хотел его утопить.

— Что говорит об этом мадам Лисс? — спросил Мандрэг.

— Эта Пиратка? — Херси взяла сигарету. — Мой дорогой мистер Мандрэг, она не говорит ничего. Она нарядилась в платье от Шанель, которое, по моим подсчетам, стоит уйму денег, и спустилась к ленчу свежая, как орхидея на благотворительном базаре. И Николас, и Уильям, и доктор Харт — все обалдели и таращили на нее глаза.

— Согласитесь, Херси, она действительно производит впечатление, — сказал Уильям.

— А Джонатан тоже таращил глаза?

— Нет, — ответила Херси. — Он смотрел на нее, но не больше, чем на всех остальных. Так задумчиво, из-под своих проклятых очков.

— Мне всегда хотелось, — заметил Уильям, — увидеть настоящую роковую женщину.

Херси фыркнула, потом поспешно добавила:

— Нет, нет, я признаю, что выглядит она великолепно. А кожа у нее просто первоклассная. Совершенно непробиваемая.

— А какая у нее фигура!

— Да, Уильям, да. Надеюсь, вы с невестой поссорились не из-за этой Пиратки?

— Нет, Клорис никогда не ревнует. Во всяком случае, меня, — сказал Уильям. — Ревную я. Вы, разумеется, знаете, что Клорис разорвала свою помолвку с Николасом из-за мадам Лисс?

— А как вы думаете, мадам Лисс увлечена вашим братом? — спросил Мандрэг.

— Об этом я не знаю, — ответил Уильям, — а вот что касается Клорис, я думаю, да.

— Вздор, — отрезала Херси.

Мандрэг внезапно почувствовал крайнее уныние. Уильям подошел к камину и повернулся к ним спиной, опустив голову. Он сердито пнул каблуком поленья, угли зашипели и затрещали, и они вновь услышали его голос:

— …кажется, я даже рад. Всегда было одно и то же. Уж вы-то, Херси, знаете. Второсортный. Мне удалось обхитрить самого себя, и какое-то время я думал, что отбил ее. Думал, что наконец-то я им всем показал. Мама это знает. Сначала она была от этого вне себя, но очень скоро поняла, что я как был простофилей, так и остался. Мама думает, что так и должно быть. Ник, мол, неотразим, все женщины от него, конечно, без ума, и ему все позволено. Король, так сказать, забавляется. Клянусь, — произнес Уильям с внезапной силой, — что это небольшое удовольствие иметь такого братца, как Ник. Да простит мне Бог, но хотел бы я, чтобы Харт спихнул его в этот пруд.

— Уильям, не надо.

— Почему «не надо»? Почему, собственно, я не могу раз в жизни сказать, что я думаю о своем любимом братце? Вы полагаете, если Харт действительно это сделал, я буду винить его? Нисколько! Да если бы мне это пришло в голову самому, черт возьми, я бы тоже так поступил.

— Хватит! — закричала Херси. — Хватит! С нами со всеми происходит что-то отвратительное. Мы потом всю жизнь будем раскаиваться в том, что наговорили.

— Мы просто говорим правду.

— Такую правду нельзя говорить. Это мерзкая, однобокая, преувеличенная правда. Мы ведем себя как сборище помешанных уродов. — Херси отошла к окну. — Посмотрите, какой снег, — сказала она. — Еще сильнее. На деревьях его столько, что ветки прогибаются. У стен намело до самых окон. Из вашего окна скоро ничего не будет видно, мистер Мандрэг. Что нам делать? Мы буквально заперты в этом доме и ненавидим друг друга. Что нам делать?

В половине пятого Николас Комплайн неожиданно громко заявил, что он должен вернуться в штаб в Большой Чиппинг. Он отыскал Джонатана и, не очень заботясь о правдоподобии, сообщил, что его срочно вызвали по телефону.

— Странно! — улыбнувшись, сказал Джонатан. — Кейпер говорил, что телефон неисправен. Где-то порвалась линия.

— Приказ передали раньше.

— Ник, я боюсь, ты не проедешь. Внизу, на дороге в Глубоком овраге, заносы глубиной в шесть футов, а на плоскогорье еще хуже.

— Я пройдусь пешком по плоскогорью до Чиппинга, а там возьму машину.

— Двенадцать миль.

— Ничего не поделаешь, — громко сказал Николас.

— Ник, это тебе не удастся. Через час стемнеет. Я просто не могу этого позволить. Снег рыхлый. Может быть, завтра, если ночью будет мороз…

— Я иду, Джонатан. У вас когда-то была пара канадских снегоступов. Можно мне их взять? Вы знаете, где они?

— Я давным-давно их кому-то отдал, — осторожно произнес Джонатан.

— Не важно. Все равно пойду.

Джонатан поспешил в комнату к Мандрэгу с этими новостями. Мандрэг оделся и сидел у камина. Чувствовал он себя слабым и крайне растерянным. Ничего не понимая, он уставился на Джонатана, который без всяких предисловий начал:

— Обри, он твердо решил. Может, мне лучше вспомнить, что я никому не отдавал свои снегоступы. Но даже в них он наверняка заблудится в темноте или утонет в сугробе. Какая досада! — Джонатан, казалось, был больше огорчен теперешним поворотом событий, чем всем, что произошло за этот день. — Это все погубит… — пробормотал он. А когда Мандрэг спросил, не смерть ли Николаса в горах он имеет в виду, не она ли может погубить все, раздраженно ответил: — Нет, его уход. Заглавный персонаж. Все вертится вокруг него. Я ужасно огорчен.

— Честное слово, Джонатан, мне начинает казаться, что вы больны, у вас ужасный душевный недуг. Навязчивая идея. Можно утонуть в ваших декоративных прудах или замерзнуть в сугробе, вас волнует только ваша чертова затея.

Джонатан начал было возражать, но, тоскливо посмотрев в окно, заметил, что даже Николас не такой уж дурак, чтобы пытаться пройти через плоскогорье пешком в снежную бурю. Как бы в ответ на это в дверь постучали, и появился сам Николас. На нем был тяжелый непромокаемый военный плащ, в руках он держал фуражку. Губы его были бледны.

— Я отправляюсь, Джонатан, — сказал он.

— Ник, дорогой, умоляю…

— Приказ есть приказ. Сейчас война. Разрешите мне оставить у вас вещи. Я заберу машину, как только будет возможно.

— Я правильно понял, — спросил Мандрэг, — что вы собираетесь идти пешком через плоскогорье?

— Вынужден.

— Ник, ты подумал о матери?

— Я ей ничего не сказал. Она отдыхает. Я оставлю ей записку. До свидания, Мандрэг. Очень сожалею, что вам пришлось стать моим дублером. Если это утешит вас, замечу, что очень скоро я буду таким же мокрым, как вы, и к тому же куда более промерзшим.

— Если ты все-таки упорствуешь, я дойду с тобой до Глубокого оврага, — удрученно сказал Джонатан. — Позовем слуг с лопатами и что-нибудь придумаем.

— Пожалуйста, Джонатан, не беспокойтесь. Вряд ли ваши слуги смогут прорыть тропинку через все плоскогорье.

— Послушай, — сказал Джонатан, — я только что говорил со своим управляющим. Он считает, что из твоей затеи ничего не выйдет. Я сказал ему, что ты твердо намерен идти, и он сейчас пошлет людей с лопатами…

— Прошу извинить, Джонатан. Я все решил. Я пошел. Не спускайтесь. До свидания.

Но не успел Николас подойти к двери, как она распахнулась, вошел Уильям и остановился перед ним. Лицо его покраснело.

— Что за чушь я слышал? Ты что, уходишь? — спросил он.

— Не знаю, что ты слышал, но я ухожу. Я получил приказ явиться в часть.

— Ври больше! Приказ! Ты просто струсил и драпаешь. У тебя уже душа в пятках. Ты скорее в сугробе замерзнешь, чем расплатишься за все, что натворил здесь. Ты никуда не пойдешь.

— Удивительная заботливость, — произнес Николас, и складки у его рта обозначились сильнее.

— Не воображай, что я о тебе беспокоюсь, — сказал Уильям. Голос у него стал визгливым, он делал какие-то нескладные, резкие движения, будто человек, которого охватила непривычная для него ярость. На него было больно и неловко смотреть. — Если бы не мать, мне было бы все равно, где ты увязнешь. На здоровье, пожалуйста. Но ты что, хочешь ее убить? Ты останешься здесь, братец, и, черт побери, будешь вести себя как следует.

— Заткнись, дурак, — проговорил Николас и двинулся к двери.

— Не смей! — сказал Уильям и шагнул вперед. Брат толкнул его локтем в грудь и вышел.

— Уильям, — резко сказал Джонатан, — оставайся здесь.

— Если с ним что-нибудь случится, кого, вы думаете, она будет обвинять? Всю оставшуюся жизнь его проклятая мертвая ухмылка будет говорить ей, что если бы не я… Нет, он не уйдет.