— Может, великий государь выздоровеет? — осторожно заметил князь Михаил.
И подумал, сколь хорошо сие было бы для России. Но, точно отвечая на его вопрос, двери в кабинет неожиданно распахнулись, и на пороге вырос князь Василий Лукич Долгорукий. По помятому лицу знаменитого дипломата было видно, что он целую ночь не спал.
— Я токмо что из дворца, князь Дмитрий! — Долгорукий устало рухнул на стул. Затем поднял глаза на Голицыных и сказал глухо: — Государь в пятом часу пополуночи помре!
— А завещание? — вырвалось у обоих братьев. Долгорукий покачал головой:
— Завещания нет!
— Едем! — решительно приказал князь Дмитрий брату.
Тот вытянулся по-военному. Князь Дмитрий спешно одел шубу, услужливо поданную Фиком, спросил Василия Лукича, кто ныне во дворце.
— Апраксин, Брюс да, почитай, все сенаторы и генералы вот-вот съедутся.
— Ну а Менигаков?
— Уже там…
— Говорили с ним?
— Говорил… Предложил ему вашу задумку: Петра II на трон, а Екатерину в регентши.
— И что он?
Василий Лукич в ответ только головой покачал, вспомнил, как насмешливо переглянулись у смертного одра Петра светлейший и Толстой в ответ на его щедрое предложение, которое могло бы примирить обе партии.
— Значит, несогласны новики! — князь Дмитрий сердито поджал губы. — Ну что же, будем ловить свой случай! Летим во дворец!
Деловой быстрой походкой князь Дмитрий вышел из кабинета в длинный и гулкий коридор двенадцати коллегий, Михайло Голицын поспешил за старшим братом, замечая на ходу, как быстро и почтительно расступались перед князем Дмитрием важные чиновные сановники, словно с ним уже идет новая власть.
По пути князь Дмитрий не заговаривал более ни с братом, ни с Василием Лукичом. Размышлял о покойном государе, с коим ехал прощаться. Было странно прощаться с таким живым и неугомонным человеком, каким был царь Петр, Князь Дмитрий по возрасту был старше покойного государя и застал еще благолепие и неспешность двора Алексея Михайловича Тишайшего.
С Петром I в эту старозаветную тишину словно ворвалась огненная петарда. Иногда князю Дмитрию казалось, что сей повелитель хочет распоряжаться не токмо своей державой, но и временем, да и явился Петр из каких-то других, неведомых нашему миру времен. Словно неистовый ямщик, он подгонял людей и страну. Кому, как не Голицыну, ожидавшему недавно своего смертного часа, было известно, сколь страшен бывал царь в своем гневе. Многие из окружения Петра опускались до прямого холопства, а вот с ним царь не совладал. И ив столько в силу древности голицынского рода, идущего от великого князя литовского Гедимина, а в силу нравственной твердости князя Дмитрия. Ведь делали они с государем одно дело и имели общую цель: сделать Россию великой и цветущей. Отсюда и рождалась его, Голицына, твердость перед царем. А в путях они расходились. Старый Голицын осуждал многие дела петровы за их поспешность и неосторожность, за слепое следование не токмо иноземному образцу, но и иноземной моде. Преобразования же должны исходить из отечественных обычаев и нравов, и не здесь, в Петербурге, искать оные!
Князь Дмитрий вступил в покачивавшийся на крутой волне весельный шлюп, должный перевести их с Васильевского в Адмиралтейскую часть. На Неве дул зюйд, гуляла высокая волна. Шлюп крепко качало. Старый князь качку сию переносил с трудом.
— Но дай срок, дай срок! — сердито пробормотал он себе под нос. — Вернем еще столицу в первопрестольную, вернем на здоровый московский морозец.
И князя Дмитрия словно ожгла радостная мысль: Петра I больше нет, нет той страшной силы, противу которой даже в мыслях выступать было боязно! И кто бы ни стал сейчас на престол, близится его, князя Дмитрия, время, поелику в его руках главный державный ключ — все финансы империи. И если ранее он выполнял планы и прожекты Петра, то теперь будет проводить в жизнь собственные планы и прожекты и, чуждый вредной поспешности, достроит на полпути брошенную великим государем храмину новой России.
«Так-то, други!» — весело заключил он и с поразившей Василия Лукича и брата бодростью взбежал по высоким ступеням Зимнего дворца, никому более не кланяясь и не уступая дороги.
К утру подморозило. Земля была мерзлая, сухая. Ветер нес ледяную крупу по недостроенным першпективам. Фигурки прохожих терялись в их бесконечности. Люди собирались в маленькие кучки, шептались и тревожно смотрели в сторону дворца. Все чего-то ждали. Не верили, что после его смерти ничего не произойдет.
Петр умер. Все привыкли к тому, что он долго, бесконечно долго царствует. Теперь ждали и боялись перемен. Одни оттого, что хотели их и боялись, что их не будет, другие оттого, что перемены все равно должны случиться, но было неясно, к чему оные приведут. И все тревожились.
Екатерина уже поутру знала, что все предрешено в ее пользу. Так сказал Данилыч. Она ему верила, но по-прежнему волновалась. Перед тем как пришел Петр Толстой звать в тронную залу, сидела в боковой спаленке, смотрела на вздувшуюся даль Невы, слушала вой ветра за окном, безучастно перебирала старые письма Петра. Прочла устало: «Катеринушка, друг мой сердечный, здравствуй!» И неожиданно для себя самой заплакала. Вспомнила петрушины волосы. Они ей сразу понравились: темно-каштановые, волнистые. Такие были и у Лизаньки. Сквозь слезы дочитала письмо: «…объявляю вам, что в прошлый понедельник визитовал меня здешний каролище — дитя зело изрядное, которому седмь лет». Письмецо было из Парижа. Почерк у Петруши быстрый, скорый. «А что пишешь, что у нас есть портомойки, то, друг мой, ты, чаю, описалась, понеже у Шафирова то есть, а не у меня, — сама знаешь, что я не таковский да и стар». Он смешно оправдывался. А она-то с Монсом! И в голове решительно все смешалось. Так она и сидела у окна, по-бабьи подперев рукой голову. Теперь, когда он умер, получалось, что она его снова любила.
В дверь поскреблись, и вошел с почтенным смирением Толстой. Из старых родов, а перебежал вот поди к ней и Данилычу. То-то иезуит.
— Государыня, господа сенат ждут!
— Иду, иду… — замахала руками, засуетилась, бросилась к туалетцу припудрить следы слез.
В коридоре опять услышала назойливое гудение чужих голосов, выпрямилась, как гренадер перед атакой, и вошла в зал. Гул смолк — увидела согнутые в привычном поклоне спины сенаторов и господ генералов.
Недвижно стояла на пороге.
— Посмотрите, государыня! — Толстой побледнел.
Из опочивальни, где лежал мертвый Петр, вышел военный в синем семеновском мундире. Мелькнуло: «Мишка Голицын! Явился! Почему без приказа?» Но тут же стало жутко: а кто теперь мог приказывать?..
Голицын все таки подошел, отвесил почтительный реверанс. Но в том реверансе почудилась насмешка. За насмешкой той — 60 тысяч штыков Южной армии. У Екатерины перехватило дыхание.
Но Михайло Голицын и бровью не повел. Сделал еще один реверанс и отошел не пятясь, смело повернув спину. Спина эта — широкая, армейская — пугала не одну Екатерину, всех гвардейских фендриков.
У двери, что вела в опочевальню, опять зашумели.
— Так уж и нет! Так уж и нет! — тощий язвительный вельможа в богатом пестром кафтане вцепился в усталого, сразу как-то постаревшего секретаря Макарова.
— Повторяю вам, господин посол, никакого завещания государь не соизволил оставить.
Вельможа повернулся, и Екатерина опять удивилась: «Батюшки, да ведь это кяязь Василий Долгорукий, наш парижский посол! Он-то что в Петербурге делает?..»
В 8але тем временем зашумели, заговорили, не слушая и перебивая друг друга. За окном стемнело от снегопада. Сначала снег шел редкий, неохотный, а потом повалил хлопьями. В полутемном зале эти лающие и бранящиеся старички, российские Тюрени и Сюлли, казалось, совсем забыли о ней От того наступал озноб. А тут еще Данилыч и Толстой куда-то пропали. В полусумраке незнакомый непридворный генерал (и откуда взялся?) чуть не толкнул ее, да еще сказал, хам эдакий: «Ну-ка, подвинься…» — принял, должно быть, за фрейленскую девку.
