– Тогда принца мог убить кто-нибудь из врагов Гизелы, чтобы не дать ей вернуться вместе с ним, – резонно возразила медсестра. – Этим врагом или врагами могла одновременно владеть страстная жажда объединения, и они рассматривали убийство как акт патриотизма, предотвращающий возможность для Фридриха стать вождем борьбы за независимость. А не мог быть убийцей кто-нибудь из другого принципалитета, кто надеялся стать ведущей силой в новой, объединенной Германии?

Бернд взглянул на Эстер с острым любопытством, как будто увидел ее в первый раз.

– Вас очень интересует политика, мисс Лэттерли?

– Меня интересуют люди, барон Олленхайм, и я достаточно хорошо знаю, что такое война, и не желаю никому испытать ее ужасы, никакой стране.

– Но, наверное, есть нечто, достойное того, чтобы сражаться за это и даже умереть? – тихо спросил Бернд.

– Да, но одно дело – жертвовать своей жизнью, и совсем другое – жизнью других людей.

Барон задумчиво посмотрел на медичку, но не стал продолжать разговор. Эстер нарвала букет ноготков, и Олленхайм вместе с нею направился к дому.

Виктория приняла извинения Роберта и спустя два дня пришла снова. Мисс Лэттерли думала, что она станет держаться неуверенно, опасаясь новой вспышки негодования больного, вызванной страхом перед грядущим, и думая, что эта вспышка будет направлена против нее, потому что, по его мнению, ее чувства не столь уязвимы, как родительские.

Эстер стояла за дверью умывальной и слышала, как горничная провела Викторию в его комнату.

– Спасибо, что вернулись, – сказал молодой Олленхайм твердо, хотя и несколько смущенно.

– Мне самой хотелось прийти, – застенчиво ответила мисс Стэнхоуп, и сиделка разглядела ее спину в дверную щель. – Мне нравится ваше общество.

Лэттерли не могла видеть лицо Роберта и не знала, что он улыбался.

– Что вы принесли на этот раз? – спросил он. – Повествование о сэре Галахаде? Пожалуйста, садитесь. Извините, что сразу не предложил. У вас замерзший вид. На улице холодно? Хотите, я позвоню, чтобы принесли чай?

– Спасибо, да, хочу, – согласилась девушка, но тут же передумала: – Впрочем, нет. Я предпочла бы позже, если можно, когда и вы захотите.

Она осторожно села, поправила юбки, стараясь не нагибаться, и добавила:

– И я принесла не легенду о Галахаде. Я подумала, что пока читать ее, наверное, не стоит… Но у меня с собой пара книжек совсем другого рода. Вы не хотите послушать что-нибудь смешное?

– Еще что-нибудь Эдварда Лира?

– Да нет, гораздо более древнее. Не хотите послушать Аристофана?

– Понятия о нем не имею, – ответил Роберт, принужденно улыбаясь. – Звучит как-то тяжеловесно. Вы уверены, что это смешно? Вы сами, когда читали, смеялись?

– О да, – быстро ответила Виктория. – Здесь рассказывается о том, как смешны люди, воспринимающие себя до ужаса серьезно. Мне кажется, что когда мы теряем способность смеяться над собой, то утрачиваем душевное равновесие.

– Вы так думаете? – как будто удивился Олленхайм. – Мне всегда казалось, что в смехе есть нечто фривольное и что это способ бежать от скучной, но такой реальной действительности.

– О, вовсе нет! – горячо возразила Стэнхоуп. – Иногда со смехом говорят о самых важных реальностях жизни.

– Значит, вы считаете, что чем абсурднее, тем реальнее? – Теперь в голосе ее собеседника звучал не скепсис, а удивление.

– Нет, я не это имею в виду, – объяснила Виктория. – Я имею в виду не саркастический смех, принижающий и обесценивающий, а смех комический, который помогает нам понять, что мы такие же люди, как все остальные, ничуть не более важные и значительные для мироздания. Смешно, когда случается что-нибудь неожиданное, выходящее за рамки. Мы смеемся, потому что все получается не так, как мы думали, и перед нами выявляется вся несуразность ситуации. Разве такой смех – это не проявление душевного здоровья?

– Я никогда не думал об этом в таком ракурсе… – Роберт повернулся к ней с очень сосредоточенным видом. – Да, это, наверное, лучший вид смеха. Как вы додумались до этого? Или кто-нибудь вам подсказал?

– Я сама много об этом думала. У меня было немало времени для чтения и размышлений над прочитанным. В книгах есть нечто магическое. Как будто слышишь голоса величайших людей, когда-то живших повсюду, в разных странах, при разных цивилизациях… Можно сравнивать, в чем между ними различия, и понимать то, о чем раньше и не подозревала.

Мисс Стэнхоуп говорила убежденно и взволнованно, и Эстер могла разглядеть в дверную щель, что она наклонилась к постели и молодой человек улыбался, глядя на нее.

– Так читайте же мне вашего Аристофана, – сказал он мягко. – Перенесите меня ненадолго в Грецию и заставьте смеяться!

Гостья откинулась на спинку стула и открыла книгу.

Эстер взялась за шитье и вскоре услышала, как Роберт громко рассмеялся. Через минуту его смех раздался опять.

Вскоре Олленхайм-младший окреп, стал меньше нуждаться в постоянном уходе, и его сиделка получила возможность покидать Хилл-стрит. При первой же возможности она написала Оливеру Рэтбоуну и осведомилась, нельзя ли ей навестить его в конторе на Вер-стрит.

Адвокат ответил, что рад будет с ней увидеться, но встреча должна быть ограничена временем ланча, из-за того что он очень много работает над делом, которое сейчас готовит к судебному процессу.

Поэтому Эстер явилась к нему в полдень. Он шагал по кабинету взад-вперед, и его лицо носило печать усталости и непривычной тревоги.

– Как приятно вас видеть! – сказал Оливер с улыбкой, когда клерк ввел девушку в кабинет и закрыл за ней дверь. – Вы хорошо выглядите.

Это было ничего не значащее замечание, простая любезность, не требующая непременно искреннего ответа.

– А вы – плохо, – сказала Эстер и покачала головой.

Ее друг резко остановился. Не такого приветствия он ожидал. Замечание было бестактным даже для мисс Лэттерли.

– Вас беспокоит дело графини фон Рюстов, – сказала она, чуть заметно улыбнувшись.

– Да, оно представляет некоторую сложность, – сдержанно ответил Рэтбоун. – А как вы узнали о нем? – И сразу же с уверенностью предположил: – От Монка, полагаю!

– Нет. – Теперь медсестра улыбалась, причем несколько натянуто. Она не виделась с частным сыщиком уже некоторое время. Их отношения всегда были трудными, за исключением критических моментов, когда обоюдная антипатия вдруг уступала место дружескому чувству, основанному на инстинктивном доверии друг другу, более сильном, чем доводы рассудка. – Нет, мне рассказала Калландра, – призналась девушка.

– О! – обрадовался Рэтбоун. – Вы составите мне компанию за ланчем? Жаль, что я могу уделить вам так мало времени, но меня ждут довольно спешные дела по улаживанию некоторых проблем защиты в процессе, который, я уверен, привлечет очень широкое внимание публики.

– Конечно, я буду очень рада.

– Хорошо.

Юрист вывел мисс Лэттерли из кабинета. Они прошли через другую комнату, мимо клерков в опрятных, доверху застегнутых сюртуках, склонившихся над своими гроссбухами с перьями в руках, и вышли на улицу.

По дороге Оливер и Эстер говорили о разных обыденных мелочах, пока не сели за столик в укромном уголке ресторана и не заказали картофельный пирог с мясом, овощи и соленья.

– Я сейчас ухаживаю за Робертом Олленхаймом, – сказала женщина, проглотив первый кусок пирога.

– Неужели? – Рэтбоун не выказал никакого особенного интереса, и мисс Лэттерли поняла, что прежде он не слышал этой фамилии и она ничего ему не говорит.

– Олленхаймы близко знали принца Фридриха, – объяснила сиделка и взяла еще один соленый огурчик. – И разумеется, Гизелу, а также графиню фон Рюстов.

– О! Понимаю. – Теперь Эстер завладела вниманием адвоката, и он слегка покраснел от сознания, что она так легко читает его мысли. Наклонившись над тарелкой, Рэтбоун сосредоточенно занялся пирогом, избегая взгляда Эстер.