И еще детектив чувствовал себя виноватым за то, что вряд ли смог бы предпринять такое путешествие на собственные средства. Он ехал в страну, где еще никогда не бывал, насколько помнил, из-за дела, которое заранее считал безнадежным, – и за счет Зоры. Возможно, чувство чести повелевало ему прямо сказать ей, что он не знает, как дальше вести расследование. Ведь шансов узнать что-либо полезное почти не было. В ее же собственных интересах лучше всего незамедлительно извиниться и отозвать обвинение. Рэтбоун, надо полагать, ей об этом говорил. Или нет?

Ритмичное постукивание колес и легкое покачивание вагона действовали на Уильяма почти усыпляюще. К тому же и диван был очень удобным… А что, если Оливер откажется вести дело? Значит, тогда Зоре придется искать другого защитника, а это неимоверно трудно, и в результате она может потерпеть сокрушительное поражение.

Но нет, Рэтбоун слишком упрям, чтобы отказаться. Он дал графине слово, и гордость не позволит ему признаться в том, что, дав обещание, Оливер совершил ошибку и не сможет успешно справиться с делом, так как с ним невозможно справиться вообще… Да, свалял он дурака!

Но ведь в каком-то смысле слова Рэтбоун был и другом Монка, и его нанимателем, и у сыщика не было иного выбора, кроме как продолжать это замечательное путешествие в Венецию, разыгрывая роль джентльмена и бывшего придворного, и разузнать все, что можно. Он прибыл в Венецию по новому мосту, когда уже вечерело. Стефан встретил его на вокзале, который кишел множеством людей разных национальностей и цвета кожи – персов, египтян, левантинцев[6] и евреев. Вокруг звучало вавилонское столпотворение языков и наречий и толпились люди в одеждах самых разных покроев и цветов. Чужеродные запахи пряностей, чеснока и ароматических масел мешались с паровозным дымом, гарью, солью морского ветра и зловонием застоявшейся воды каналов. Уильям припомнил, насколько далеко на востоке расположена Венеция – там, где торговые дороги Европы пересекались с путями, по которым из восточных стран привозили шелка и пряности. К западу от Венеции лежала Европа, к югу – Египет и за ним вся Африка, к востоку – когда-то Византия и весь древний классический мир, а там, далеко на краю земли, Индия и, еще дальше, Китай…

Стефан радостно приветствовал детектива. Слуга, стоявший в двух шагах за спиной барона, взял чемоданы Монка и, ловко лавируя с ними, стал прокладывать дорогу сквозь толпу.

Через двадцать минут они уже сидели в гондоле, плавно скользившей по узкому каналу. Солнце, стоявшее еще довольно высоко, ярко освещало мраморные фасады зданий, теснившихся по обеим сторонам, но внизу здания, уже потемневшие, отбрасывали на воду длинные тени. Казалось, все находится в постоянном трепете, отражаясь дрожащими бликами на стенах. Со всех сторон раздалось журчание и шелест волн, сильно пахло сыростью, солью, водорослями и влажным камнем.

Уильям завороженно смотрел то на одну, то на другую сторону канала. Зрелище превосходило самые смелые его мечты. Из воды поднималась многоступенчатая лестница, которая пропадала где-то вверху, между зданиями. Другая лестница заканчивалась большой площадкой и аркой, за которой поблескивала дверь. В покрытой рябью воде отражалось неровное пламя факелов. На поверхности колыхались другие гондолы, слегка постукивая бортами друг о друга и о длинные шесты, к которым они были привязаны.

Монк пребывал в восхищении. Он очень был занят расследованием и тем, что еще надеялся узнать и предпринять в ближайшее время, но все равно думал еще и об этом городе. Детектив слышал предания о величии и славе Венеции и о ее упадке. Он знал, что это был древний и порочный город-республика, морские ворота европейской торговли с Востоком и Западом, который был невероятно могущественным в зените своей славы, прежде чем наступил его упадок как морского форпоста, что привело к дальнейшему и окончательному падению. А когда-то Венецию называли жемчужиной Адриатики, с которой ее правитель, дож, торжественно обручался, бросая в воды лагуны золотое кольцо – символ союза города с морем.

Был Уильям наслышан также и о пороках Венеции, царивших там извращениях и неумолимо соскальзывающей в воды залива красоте, о грядущем ее разрушении. Он знал и о том, что этот город был побежден и оккупирован Австро-Венгерской империей и что в венецианском Совете можно было встретить официальных представителей Австрии, а на улицах города – австрийских солдат.

Но, видя закат солнца в пламенеющем небе, зажигающий огнем медные крыши дворцов, слыша крики гондольеров и лодочников, разносящиеся эхом над водой, и монотонный плеск волн, подмывающих каменные фундаменты зданий, сыщик мог думать только о призрачной волшебной красоте этого города, невероятной и неповторимой.

Обмениваясь только самыми необходимыми замечаниями, они с Эмденом подплыли к частной стоянке, ступили на берег и очутились перед небольшим дворцом, повернутым фасадом к южной стороне канала. Почти сразу же появился слуга в ливрее и с факелом в руке, свет которого окрасил в оранжевый цвет сырые ступени, а темная поверхность воды на мгновение стала почти зеленой. Слуга узнал прибывших и поднял факел повыше, чтобы они не споткнулись на неровных каменных ступенях, ведущих к узкой полуоткрытой двери.

Монк устал, замерз и обрадовался теплу и свету широкого холла с мраморным полом, на котором были расстелены толстые восточные ковры, придающие помещению одновременно роскошный и уютный вид.

Стефан повел его по лестнице, а слуга внизу окликнул лакея, чтобы тот взял чемоданы.

Детектива проводили в отведенную ему комнату с лепным потолком. На стенах там висели гобелены, изображающие различные драматические эпизоды из истории. Выцветшие до золотисто-коричневых тонов, они поражали своей красотой. Глубоко посаженные в стене окна выходили на канал, где свет все еще переливался бликами на воде, а блики, в свою очередь, отражались рябью светотени на потолке.

Как ни устал Монк, он все же, пренебрегая постелью и креслами, направился прямо к окну, высунулся, насколько это было возможно, из оконной ниши и посмотрел вниз. По каналу медленно плыли в обе стороны по крайней мере с десяток барок и гондол, а на противоположной стороне дрожащие огни факелов освещали резные фасады зданий с портиками и колоннадой, отчего мрамор казался розовато-ржавым, и с черными глазницами окон, из которых, может быть, кто-нибудь вот так же, как Уильям, завороженно смотрел на воду из темной комнаты.

За обедом в столовой, выходившей окнами на Гранд-канал, сыщик заставил свои мысли вернуться к цели своего приезда и сказал Стефану:

– Мне нужно очень многое узнать о политических связях и интересах людей, которые гостили в Уэллборо-холле, когда умер Фридрих.

– Разумеется, – согласился фон Эмден. – Я могу вам обо всем рассказать, но, полагаю, вы должны составить насчет этого собственное представление. Мои слова вряд ли могут послужить доказательством, и уж конечно, им не может считаться мое мнение. – Барон откинулся на стуле и вытер губы, покончив с устрицами. – По счастью, вскоре предстоят всякого рода торжества и приемы, на которые я смогу вас пригласить, а уж там вы сумеете познакомиться со всеми нужными вам людьми.

Голос его был полон оптимизма, но вокруг глаз залегла тревожная тень.

И опять Монк спросил себя, почему Стефан так предан Зоре? Что ему известно о смерти Фридриха и зачем он так обременяет себя, стараясь доказать, будто это была насильственная смерть? Был ли он участником событий или просто наблюдателем? Во что он верил сам, каких взглядов придерживался; проиграет он или выиграет, если будет доказана вина Гизелы, или, наоборот, Зору обвинят в клевете? Возможно, он, Уильям, слишком доверительно отнесся к Стефану с самого начала. А он нечасто совершал подобные ошибки…

– Спасибо, – принял предложение детектив. – Я был бы благодарен вам за совет и суждение. Вы знаете этих людей гораздо лучше, чем я когда-нибудь узнаю. И хотя ваш взгляд на вещи не может быть доказательством, он может послужить мне путеводной нитью, чтобы найти доказательства, которым будут обязаны поверить и другие, как бы они этому ни сопротивлялись.