– Значит, Клаус – сторонник Вальдо?

– Клаус – сторонник самого себя, – улыбнулся Флорент. – У него на границах очень большие владения, которые были бы утрачены, если б страна была оккупирована.

Монк ничего не ответил на это. Темные воды опять плеснули на мрамор позади него, а из театра вновь донесся смех.

Стояли теплые и мягкие осенние дни, и Уильям повсюду следовал за Эвелиной, потому что ему это очень пришлось по вкусу. Ее общество было восхитительно, и каждая встреча с ней заставляла сыщика приятно волноваться. А еще оно было очень лестно, потому что фон Зейдлиц явно находила его интересным человеком, совсем непохожим на окружающих ее мужчин. Она задавала ему испытующие вопросы о нем самом, а также о Лондоне и о темной стороне жизни этого города, с которой он был так хорошо знаком. Детектив рассказывал – достаточно, чтобы разбудить любопытство женщины, но так, чтобы ни в коем случае ей не наскучить. Картины бедности отвратили бы ее от бесед с ним – однажды он упомянул о трущобах и увидел, как она сразу замкнулась. Рассказ его требовал в ответ сочувствие и даже, может быть, разбудил бы чувство вины, а Эвелина не хотела, чтобы такие ощущения портили ей радость жизни.

Она была женой Клауса, и Уильям воспользовался возможностью задать ей немало вопросов. В интересах правды ему требовалось как можно больше знать о ее муже и о его общении с Вальдо или другими влиятельными немецкими лицами.

Монк встречался с Эвелиной на обедах, в театрах и на великолепном балу, который давал один испанский аристократ-изгнанник. Детектив танцевал, пока голова у него не пошла кругом, и на следующий день проспал до полудня. А теперь он тихо плыл ленивым, плавно переходящим в вечер днем по спокойным водам, рассеянно прислушиваясь к звуку волн, плещущихся о стены домов. Лежа на спине, он видел ускользающий край неба, изящные башни и фасады дворцов и каменные кружева на голубом фоне и держал Эвелину в объятиях.

Сыщик видел Дворец дожей и мост Вздохов, ведущий в тюремные подвалы, откуда мало кто выходил. Он думал о возвращении к зиме, в Лондон, в свои маленькие комнаты… По всем меркам, они были вполне приятными – теплыми, чистыми и удобно обставленными. Хозяйка дома являлась хорошей поварихой, и Уильям как будто бы нравился ей, хотя она и не совсем одобряла род его занятий. Но это была не Венеция. И расследование трагедии, явившейся следствием преступления, совсем не согласовывалось со смехом и танцами и бесконечной обворожительной болтовней красивых женщин.

А потом, когда детектив поднимался по лестнице, в мыслях у него вдруг вспыхнуло воспоминание – это была одна из тех вспышек, которые посещали его время от времени, и тогда появлялось беспричинное ощущение дежавю. Он находился уже не в Венеции, а в большом лондонском доме. Смех и голоса принадлежали англичанам, и среди них присутствовал некто, кого Уильям знал очень хорошо. Этот человек стоял внизу лестницы у столбика перил – человек, которому он был бесконечно благодарен. У него на душе стало тепло от приятного чувства уверенности, что эта дружба безусловна и не требует постоянных усилий для ее поддержания.

Воспоминание было таким острым, что Монк обернулся и посмотрел вниз, ожидая увидеть… но тут образ того человека расплылся. Сыщик не успел разглядеть его лица. Осталось только ощущение доверия к этому мужчине.

Вместо него Уильям увидел огромную, довольно расхлябанную фигуру Клауса фон Зейдлица. Его лицо освещалось ярким светом сотен свечей в канделябрах, и этот искусственный свет особенно подчеркивал, что нос у этого человека когда-то был сломан. За Клаусом шла толпа, разговаривавшая на немецком, итальянском и французском языках. Английская речь уже не звучала.

Монк знал, кто этот человек, лица которого он не успел разглядеть. Это был его наставник и друг, которого обманом разорили, лишили доброго имени и даже свободы. Что именно случилось, детектив припомнить не мог – он помнил только тяжкое бремя трагедии и обжигающее чувство собственной беспомощности. Из-за этой несправедливости Уильям оставил финансы и стал работать в полиции.

Интересно, удавалось ли ему банковское дело? Если б он остался в той сфере, то, возможно, уже был бы богат и имел возможность жить вот такой жизнью, как сейчас в Венеции, вместо того чтобы тратить деньги Зоры, занимаясь ее делом…

И почему он чувствовал такую захватывающую благодарность человеку, который учил его заниматься финансами? Почему в тот момент, когда он обернулся на лестнице, у него появилась неопровержимая уверенность, что ему доверяли и что между ним и тем мужчиной существовала нерушимая связь? Это было гораздо больше, чем обычное знакомство. В их отношениях имелось нечто особенное, индивидуальное.

А теперь эта дружба утрачена. Он никак не мог вспомнить, почему; осталось только ощущение долга. Но неужели его долг был настолько велик? И что это за долг? Деньги, дружеское участие, доверие? И заслуживал ли он сам такой доброты?

Эвелина заговорила. Она рассказывала о каком-то эпизоде из истории Венеции, о доже, который очень колоритным путем возвысился над всеми своими врагами, потерпевшими крах.

Уильям промямлил что-то, давая понять, что слушает с интересом. Дама засмеялась, понимая, что он слушает, но не слышит.

Весь вечер у Монка оставалось чувство утраты, и ничто не могло поколебать его. Он потерял нечто очень дорогое, очень важное. И чем старательнее детектив пытался вернуть себе это нечто, тем неуловимее оно становилось. Но когда Уильям пробовал думать о чем-то другом, ощущение утраты снова настигало его и захватывало в плен.

На следующий день, плывя рядом с Эвелиной в гондоле и чувствуя исходящее от нее тепло, он все еще никак не мог отделаться от вчерашних мыслей.

– Расскажи мне о Зоре, – сказал он вдруг, сев прямо, когда они выплыли из затона в Большой канал. Барка с флажками, развевающимися на ветру, шла им наперерез, и гондоле пришлось уступить ей дорогу. Их гондольер умело балансировал на носу, с неосознанной грацией удерживая равновесие. Он делал вид, что стоять вот так на ускользающем из-под ног суденышке – совершенно обычное, естественное дело, но Монк знал, что это очень трудно. Сам он не раз едва не оступался и не падал в воду.

– А почему Зора тебя интересует? – столь же прямолинейно спросила Эвелина, и в ее взгляде зажегся настороженный огонек.

Сыщик соврал совершенно неожиданно:

– Потому что она собирается устроить в высшей степени неприятную сцену, и из-за этого тебе, может быть, снова придется приехать в Лондон – чему я буду рад, но только в том случае, если она не сможет причинить тебе какой-нибудь вред.

– Она не может его причинить, – уверенно отвечала Эвелина, улыбаясь ему. – Но какой ты милый, что беспокоишься обо мне… Люди у нас не воспринимают ее всерьез, как ты это себе представляешь.

– Но почему же? – спросил Монк с непритворным любопытством.

Фон Зейдлиц пожала плечами и соскользнула на сиденье, поближе к детективу.

– Ну, она всегда была невыносима. И сколько-нибудь здравомыслящие люди просто решат, что она стремится снова привлечь к себе внимание. У нее, наверное, закончилась любовная связь, и ей хочется сделать какой-нибудь драматический жест. Ей все быстро надоедает, понимаешь? И ей очень не нравится, когда на нее не обращают внимания.

Вспомнив фон Рюстов, сыщик поймал себя на мысли, что и представить не может, как ее можно игнорировать. Он способен был понять, что она может показаться агрессивной, чрезмерно настойчивой женщиной, которая не в ладах с условностями, но уж никак не скучной. Но, очевидно, даже эксцентричность может иногда наскучить, если она рассчитана на то, чтобы произвести эффект, а не является естественным выражением натуры. А может быть, Зора – всего-навсего позерка? Удивительно, но он бы почувствовал разочарование, будь оно так.

– Ты так думаешь? – спросил Монк скептически, дотрагиваясь до волос Эвелины. Он пропустил ее локоны сквозь пальцы, восхитившись их мягкостью.