– О, я вас ожидал! – Человек, принявший Уильяма, оказался гораздо старше, чем тот предполагал, лет пятидесяти пяти. Это был старый худощавый военный с дуэльными шрамами на щеках[8]. Вытянувшись во весь рост и несгибаемый, как палка, он приветствовал гостя.

– Стефан писал о вашем возможном визите. – Улыбка. – Чем я могу быть полезен? Мой дом к вашим услугам, а также время и все мои способности.

– Благодарю! – Монк облегченно вздохнул. Он понятия не имел, что ему надо искать, не говоря уже о том, как найти искомое; но, по крайней мере, ему предлагали гостеприимство, и он с восторгом отнесся к этому предложению. – Вы очень добры, полковник Эуген.

– Вы хотите остановиться у меня? Хорошо, очень хорошо! Хотите есть? Мой слуга позаботится о вашем багаже. Путешествие прошло удачно?

Это был риторический вопрос. У детектива возникло сильное впечатление, что перед ним стоит человек, для которого любое путешествие удачно, если добираешься до цели живым.

Уильям без дальнейших разговоров принял предложение и последовал за хозяином к столу из темного дерева, накрытому вышитой полотняной скатертью, на которой красовалось тяжелое серебро. Их ждал хороший завтрак. За каминной решеткой трепетало невысокое пламя. Стены, обитые деревянными панелями, были увешаны всякого рода холодным оружием – от рапир до сабель.

– Так чем я могу вам помочь? – спросил Эуген, когда им подали суп. – Я в вашем распоряжении.

– Мне нужно правильно уяснить политическую ситуацию, – откровенно сказал Монк, – и как можно больше узнать о прошлом.

– Вы предполагаете, что кто-то убил Фридриха? – Полковник нахмурился; его гладкое, если не считать шрамов, лицо выражало удивление.

– Это возможно, если судить на основании фактических данных. Вас это удивляет?

Сыщик ожидал, что Эуген будет потрясен и разгневан. Но в его ответе не было ничего подобного – одна лишь философская грусть.

– Я не верю, что его могла убить Гизела Беренц, но мне нетрудно поверить, что это мог сделать кто-то другой, из политических мотивов, – ответил старый солдат. – Все немецкие государства находятся на грани больших перемен. Ведь в сорок восьмом году у нас происходили волнения…

Он поднес ложку супа ко рту и проглотил его, словно не замечая вкуса.

– По всей Европе поднимается волна национальных движений, и выше всего она здесь. Полагаю, рано или поздно мы все станем единым государством. Иногда небольшие княжества, вроде нашего, сохраняют независимость в силу какой-то исторической случайности или географического положения, и это дает им уникальный статус в мире. Большие страны не посягают на их государственность. Такое бывает. Но обычно они поглощаются соседями. Фридрих был уверен, что мы сумеем сохранить самостоятельность. По крайней мере, – поправился полковник, – мы так думали. Граф Лансдорф, приверженный сторонник этой идеи, и, конечно, сама герцогиня были за это. Она всю жизнь посвятила сохранению династии и служению ей. И никакое обязательство не было для нее слишком тяжелым, никакая жертва не казалась чересчур великой, когда дело шло о выполнении долга.

– За исключением того, что она не смогла простить Гизелу, – вставил Монк, внимательно следя за выражением лица собеседника.

Он не увидел никакого отклика на прозвучавшую иронию.

– Но простить Гизелу означало бы разрешить ей вернуться, – ответил Эуген, доедая суп и обламывая кусочек хлеба на тарелке. – Это невозможно. И если б вы были знакомы с Ульрикой, то никогда бы не усомнились в ее решимости.

Слуга убрал тарелки и внес блюдо с тушеной бараниной, ростбифом и отварными овощами.

– Почему вы готовы помогать иностранцу, который пытается все разузнать о столь огорчительном и некрасивом деле? – спросил Монк, получая изрядную порцию второго блюда.

Старый военный ни минуты не колебался с ответом. Тень скользнула по его лицу, а в небесно-голубых глазах промелькнула смешливая искорка.

– Глубокомысленный вопрос, сэр. Да потому, что, зная истину, я могу лучше послужить своей стране и ее интересам.

Детективу внезапно сделалось холодно, словно он проглотил кусок мороженого мяса. Эуген мог бы добавить: «Это не значит, что я позволю разглашать данную истину». На мгновение взгляд полковника выразил именно эту мысль.

– Понимаю, – тихо ответил Монк. – А что послужило бы к пользе вашей страны? Случайная смерть? Убийство, осуществленное наемным убийцей, желательно неизвестным, или же совершенное женой из личных мотивов?

Эуген холодно улыбнулся, но в его взгляде мелькнуло одобрение.

– На этот счет существует определенное мнение, сэр, но моего вам знать не нужно, и не в моих интересах, чтобы вы его узнали. В данный момент Фельцбург – опасный город. Мы стоим на перекрестке истории, насчитывающей половину тысячелетия, а возможно, и в конце ее. В начале же нового исторического пути стоит Германия – как единая нация, а не конгломерат с единым языком и культурой.

Монк молча ждал, что последует дальше, не желая перебивать, поскольку был уверен, что его новому знакомому есть что еще сказать. Глаза у него сверкали, и на лице читались нетерпение и решительность, которых он не мог скрыть.

– После распада Священной Римской империи в ходе наполеоновских войн, – продолжал Эуген, совершенно забыв о еде, – мы превратились в конгломерат отдельных территориальных княжеств, говорящих на одном языке, обладающих единой культурой и надеющихся, что однажды их общие мечты осуществятся, но в каждом княжестве на свой собственный лад. – Он пытливо посмотрел на Монка. – В некоторых княжествах либеральные порядки, в других царят хаос или диктаторские, репрессивные власти. Одни жаждут свободы печати, в то время как самые могущественные, Австрия и Пруссия, убеждены, что цензура так же необходима для выживания, как и армия.

Что-то слабо всколыхнулось в памяти Уильяма. Из Европы тогда пришли вести о восстаниях по всему континенту, о мужчинах и женщинах, сражающихся на баррикадах, о войсках на улицах, прокламациях и петициях, о нападении кавалерии на гражданское население, о стрельбе по толпам… На краткий миг у многих воспрянули безумные надежды, но затем, по мере того как одно восстание подавлялось за другим, наступило отчаяние, и опять воцарилось угнетение, более утонченное и менее явное, чем прежде. Но когда это было? Как давно? В 1848-м?

Детектив не отводил взгляда от Эугена и слушал.

– На короткое время у нас появились парламенты, – рассказывал тот дальше. – Великие национальные деятели стали провозглашать либеральные идеи свободы и равенства для широких масс. Их тоже сокрушили, или же они сами прекратили существование по причине инертности и неопытности.

– И у вас в Фельцбурге тоже так было? – осведомился Монк. Ему претило его собственное невежество, но он должен был все узнать.

Полковник налил им обоим прекрасного бургундского.

– Да, но у нас все это продолжалось очень недолго, – ответил он. – Пришлось прибегнуть к небольшому насилию. Герцог уже даровал некоторые реформы, узаконил гораздо более сносные условия существования для рабочих, дал относительную свободу печати…

На худом лице Эугена промелькнула улыбка. Монку она показалась восторженной.

– Полагаю, это все Ульрика, – сказал старый военный. – Некоторые, правда, думают, что она была против реформ. Герцогиня, разумеется, предпочла бы абсолютную монархию, если б смогла этого добиться. Тогда она управляла бы страной, как ваша королева Елизавета, отдавая повеления и отрубая головы тем, кто ей противоречит. Но она родилась на триста лет позже Елизаветы, время ушло, а Ульрика слишком умна, чтобы не считаться со средствами в достижении цели. Лучше кинуть подачку, умаслить – и тем самым сбить волну неудовольствия. Нельзя править народом, который тебя ненавидит, разве что очень недолго. А она думает о будущем. Она хочет обеспечить трон дальнейшим поколениям своих наследников.

– Но ведь наследников нет, – заметил Монк.