… – С ним рассчитывайся, он бриг – Воробей показал на Мишку.

Женщина протянула трешку:

– Хватит?

– Вполне, – ответил Мишка и сунул бумажку в карман.

– До свидания, – женщина взяла свежий трафарет и вышла котельной.

Мишка вышел следом – ловить клиентов.

Никого не было. Сытые голуби у церкви лениво поклевывали пшено и теребили хлебные крошки.

Яковлевна прихорашивала могилу молодого подполковника милиции, улыбавшегося с полированного высокого черного памятника.

– Анна Яковлевна, чего с ним случилось? Молодой…

– Мишка вычел рождение смерти. – Тридцать восемь, совсем молодой. Ребята говорят: застрелили…

– А то они знают! Выступал на собрании, поговорил, сел и п Сердце… Так, сижа и п

– А вам сколько лет, Анна Яковлевна?

– Мне, Мишенька, восемьдесят два в июне будет, если доживу. Уж больно на ноги тяжело ходить стала. Пять могил своих даже Розке отдала, на девятнадцатом у забора. Далеко ходить.

– Да хватит вам работать, поотдыхайте…

– Это что ж, на пенсию? Дома сидеть? Да я скорее помру без работы. А здесь благодать, природа…

Яковлевна вздохнула, веником обила памятник сверху, смела сор с полированного цветника, посыпала песком у оградной калитки. Она собрала инструмент – лопату, веник, метлу, ведерко с песком – и двинулась дальше по своему многолетнему маршруту, к уборочным могилам.

К воротам кладбища подкатил катафалк. Из него вышла группа пожилых людей. Высокий старик крикнул:

– Молодой человек! Не поможете?!

Мишка подошел. Вдвоем с шофером они вытянули машины гроб и занесли в церковь. Старик сунул Мишке два рубля.

В церковь занести можно, если хозяева просят, а вот церкви ни-ни: тут уж часовня управляется. И хозяева хоть оборись – никто с хоздвора за гроб не возьмется. Все по закону.

Мишка постоял, обошел от безделья церковь, заглянул и контору. Клиентуры не было. У батареи томился Ваня – дежурный милиционер, на боку у него висела пустая сплющенная кобура, а в окошке позевывала косая Райка, приемщица. Увидев Мишку, она подалась вперед и, глядя не на Мишку, а на Ваню, попросила:

– Миш, все равно без дела, груши околачиваешь. Сбегал бы в «самбери». Яковлевна говорит, колбасу ливерную выбросили. Взял бы кило… Сбегаешь?

– И мне что-нибудь пожевать, – отлип от окна Ваня.

– Утром стакан чаю выпил. А жрать – не лезет. Бултыхается, как в помойной яме. Вчера сестра с мужем приезжала…

– Денежку гоните, дорогие граждане! У меня голяк.

– Знаем мы твой «голяк», – засмеялась Райка.

– С Воробьем небось лучше всех живете.

– Живет – клиентура, – с расстановкой серьезным голосом сказал Мишка. – А мы с товарищем Воробьевым – работаем.

– Погода хорошая, вот она и живет, – с некоторым опозданием отреагировал на «клиентуру» Ваня и полез за деньгами.

До обеда Воробей развез все цветники, распустил очередь. Мишку отловил Петрович, послал мусор грузить на центральную аллею.

Воробей сидел в сарае, заложив дверь на крючок, пересчитывал деньги, раскладывая их по старшинству. Потом разделил: себе и Мишке. Сам ли работал, оба – раскрой один: мелочевка – в котел – на обзаведение (гранит, мрамор, цемент, инструмент), остальные на три части. Две себе, одну Мишке. Пускай он теперь и не «негр» (Петрович на той неделе его в штат взял), а все равно до могильщика настоящего ему сто лет дерьмом плыть. Тем более: и мрамор, и гранит, который они сейчас работают, его, Воробья. Значит, и бабки не поровну.

Воробей сунул Мишкину долю под кронштейн, как заведено. Сунул и провел ладонью по прохладной сливочной поверхности мрамора, по гравированной «бруском» внутри надписи, выложенной щедро, без экономии, сусальным золотом:

ВОРОБЬЕВА ЕВДОКИЯ АНТОНОВНА 5.2.21 – 26.8.59 СПИ СПОКОЙНО, МИЛАЯ МАМА от родных и сыновей Обвел пальцем окно под керамическую фотографию, веточку, крестик… «сука гребанная» – об отце, бившем доходящую от рака мать так, что перед соседками, обмывавшими через неделю тело, стыдно до сих пор: сплошняком синяки…

Воробей всхлипнул то ли от воспоминаний, то ли от непроходящего еще со Средней Азии насморка.

Была б жива, в золото одел бы, кормил бы рук… Эх, мама! Умерла ты, какую же гадину он приволок! Фотку твою снять заставила… Нас с Васьком травила… Васька посмирней, терпел, а я деру дал… Сперва по садам околачивался – садов-то тогда полно было… Поймали раз, поймали два,,. Отец, сука, сам просил, чтоб в колонию. Она, тварь, присоветовала. Кому сказать, не поверят: варенье со стеклом слала – гостинчик!..

Воробей сопанул носом.

…Говорят, приметы не сбываются. Мишка, вон, болтает, Бога нет. Знает он много, соплесос образованный… А Татарин, выходит, само собой убрался. Два года назад.

…Тогда в домино заспорили, Татарин бутылкой сзади его, Воробья, и вырубил в часовне, и топтал со своими, всей хеврой навалились, сколько их тогда с Мазутки пришло? Человек пять…

В больницу Воробей себя везти не дал – домой велел, неделю лежал, до уборной дойти не мог: в банку все… И портрет мамин молодой над кроватью просил мокрыми глазами: помоги, мамочка, сделай Татарину…

Через три недели – а то ишь, Бога нет! – тетя Маруся, что у церкви подметает, мать Татарина, хоронила забитый гроб с мятой головой сына, – остального не было, разобрали Татарина товарищи по лагерю: зацепился с ними когда-то. Вспомнили. А все – мама…

На поминках – тетя Маруся хорошо выставила – Воробей вдруг испугался своей нечаянной веры в несуществующего Бога, Татарину потом почти за бесплатно памятник маленький Лабрадора сделал. Маленький не маленький, а рублей двести тете Марусе сберег.

Или вот еще.

В прошлом августе после Гарикова дня рождения Васька-братан убивал его ночью, пьяного, топориком рубил ржавым. До смерти хотел – три раза.

В больнице – сосед по койке потом рассказывал – врачи даже кровь добавлять не стали – жижу одну, плазма называется, лили: чего литры зря переводить? Ждали, помрет.

Хрен-то! Живой! Хоть и дышит кожа пустая над ухом… И горло еще потом проткнули прямо в койке. Рубленое-то еще путем не залечив, когда припадок случился после краснухи этой…

Так – живой же. О!

А то ишь специалисты: Бога нет… Кому нет…

Воробей опять погладил мамин цветник. На днях Толик-рубила должен появиться, фотографию мамину керамическую принесет. Съездим тогда с Мишкой в Лианозово к маме, цветник фигурный отвезем, кронштейн поставим. Ой, мама, мама… Только вот сейчас, в тридцать, дошли до тебя руки. С пятьдесят девятого так и лежишь. Могилка неприбранная… А все сивуха, сволочь!

Воробей высморкался, взглянул время, вышел сарая.

– Сынок! – наскочила на него маленькая старушонка, – Ты здешний?

– Чего тебе? – рявкнул на бабку Воробей. – Заикой сделаешь!

– Землицы бы мне чуток… Болела я, давно не была – вся могилка заглохла. Не привезешь? Я б тебе рублик дала на водочку…

– Слушай сюда, – Воробей доверительно склонился к старухе: – Нет земли, ясно.

– А я видела – возят…

– Да не земля это, дрянь. Наскребут где-нибудь и везут! Иди гуляй лучше.

– Нет, милок, ты чего-то мудришь… Не хочешь помочь бабке… – покачала она головой в платочке и поплелась с хоздвора.

– Не верит, зараза, – взвился Воробей. – А врешь им – верят! Сволочи!..

– Леш! – негромко сказал подошедший с вилами на плече Мишка. – Может, привезти ей от Шурика пару ведер, у него есть за сараем. Ну, дадим ему трояк. Мы и так сегодня заработали неплохо.

Воробей неожиданно успокоился:

– Хрен с ней! вези. Гляди только, чтоб наши кто не увидел, – засмеют.

Мишка привез хорошей земли, оправил холмик, помог воткнуть цветочки – разуважил бабку.

– Сынок! Погоди, милый, – денежку-то! – бабка заковырялась, развязывая узелок на платке. – На-ка, – она ткнула ему сухой кулачок.

– У меня руки в земле, бабуль. Сама положи, вот сюда, в карман. – Мишка приподнял локоть.

– Отвез? – спросил его Воробей в сарае.

– Рублец.

– Кидай в казну.