Тетя Маша впилась в него высасывающим взглядом, и он все меньше становился, и рыло съеживалось, и пятачок посинел.
— Это, да, ножом… Думаете, просто…
— Рви! — тихо выдохнула тетя Маша, однако все услышали. Лиловое щупальце перехватило Козлова поперек лба, голову запрокидывая, тетя Маша в кадык зубами впилась, захрипел Козлов, кровь цевкой брызнула, тут со всех сторон клыкастые налетели, хруст, чавканье, брызги… В мгновенье ока все кончилось. И какой тут поднялся ор, вой, галдеж!
Кизиров запихал Гришку в бетономешалку, придерживает, чтоб не вылез, и мелет, дробит, перемеливает. Платошкин пиджак сбросил, вокруг своей лебедки гопака отплясывает, тетя Маша козловыми костями в городки играет. Бадаев щупальцами толстую блондинку обхватил, под юбку залез, под кофточку, сопит, потеет, а она смеется га-а-аденько так… Вика на плитах стриптиз изображает, а девочек из «Кристалла» уже давно в темный угол утащили, только и слышно, как повизгивают… Шум, гам, хруст, стук, рев, визг… Меняются картинки, как в калейдоскопе, одна другой мерзостнее. Не позволили бы себе такого бюрократизированные чиновники из орловских Девяти Слоев, и булгаковская свита Князя Тьмы, грешащая иногда забавными безобразиями, но собранная и целеустремленная, тоже бы не позволила. Вот гоголевская нечисть устраивала подобные шабаши без смысла и цели, но этот все равно был хуже, потому что и смысл и цель здесь как раз имелись и заключались именно в упоении бессмысленностью и бесцельностью запретных и предосудительных там, внизу, действий, которые здесь можно было совершать абсолютно безнаказанно и, более того, при полном одобрении и поддержке окружающих.
Крутится колесо дьявольского веселья, все сильнее раскручивается, уже отдельных фигур не различишь и слова не услышишь, как в кинозале, если запустить проектор с бешеной скоростью. Чем же закончится эта ночка? Хорошо еще, что они за границу тени не выходят, а то сожрали бы и тебя, Крылов, косточками твоими в городки сыграли б…
— А ну, хватит! — голос, несомненно, принадлежал Бестелесному. — Не за этим собрались, к делу!
Колесо резко остановилось, распалось на множество частей, и каждая поспешно приводила себя в порядок. Поправлялись платья, вытирались красные пятна вокруг жадных ртов, да и внешность изменялась в обратную сторону: рожи оборотней приобретали первоначальный вид.
Мимо прошел возбужденный, тяжело дышащий Кизиров, рядом семенил Платошкин с неизменным платочком в руке.
— Зарвался он совсем, — злобно шипел Иван Варфоломеевич, и Семен Федотович согласно кивал. — В кои веки соберемся, где еще так отдохнешь, так недосуг, надо свою власть показать! «К делу, к делу», — передразнил он, скорчив гримасу. — Надо будет его прокатить на отчетно-выборной!
Между тем на площадке появился стол под сукном, цвета которого было не разобрать, и несколько рядов стульев. Начали присаживаться. Девочки из «Кристалла» и Вика сзади примостились — растрепанные, красные.
— Ужас какой-то! Все хорошо, весело, только не нравится мне, когда людей жрут… Каждый раз кому-нибудь кровь выпускают — бр-р-р…
— Ничего, привыкнешь.
— Привыкнуть-то я привыкла, только знаешь, какие мысли в голову лезут? Сегодня его сожрали, а завтра меня сожрут.
— Не бойся, дура, нас не тронут, мы для другого нужны, в худшем случае морду набьют, ну да это и внизу схлопотать можно, особенно если из кабака сбегать…
Раздался смешок.
— Тихо!
За столом появился председатель — солидно надувшийся Алик Орехов в строгом, официальном костюме.
— Не для того мы собрались, чтобы веселиться и зубоскалить, совсем не для того…
Начал он привычно, нравоучительным тоном, но тут же увял, запнулся и, махнув рукой, выругался сквозь зубы.
— В общем, заслушаем Терентьева, пусть расскажет, какую пользу он приносит нашему делу…
— Опять Терентьев! Что я, крайний, что ли! — заныл пегий Толик-повар, скисая на глазах. — Показатели у меня хорошие: за последний месяц две души уловил, а развратил, растлил, разложил морально — без счета. Три инженера дипломы спрятали, двое в мебельный пошли, грузчиками, а один — на пиво, к Ромочке подручным.
— Точно, — сочным басом подтвердил Рогальский. — Дельный парень, сразу видно — толк будет.
— Во-во! А институт с отличием окончил, между прочим, в аспирантуру собирался. Думаете, легко было его с прямого пути сбить?
— Ты расскажи лучше, как материальные фонды используешь! — перебил его Орехов, и чувствовалось, что он большой дока по части всяких вливаний и нахлобучек, и уж если надо кого-то с толку сбить да дураком выставить, то за ним не заржавеет…
— А чего фонды… Я знаю, это Бадаев написал… Да врет он все, гад!
Я в поте лица тружусь, тенета расставляю, в соблазн ввожу…
— Пышные фразы для низа оставьте, — снова перебил председатель. — Про доблестный труд, про недосыпы, нервотрепки, горение на работе, инфаркты.
А нам факты подавайте.
И, расчетливо выдержав паузу, когда пегий Толик решил, что настал его черед говорить и раскрыл рот, кляпом вбил следующий вопрос:
— Дубленку серую заказывали?
Повар снова раскрыл рот, закрыл, собрался с мыслями, набрал в грудь воздуха, но Орехов опять не дал ему ответить.
— Сорок восьмой размер, четвертый рост, женская? Почему молчите? Или сказать нечего?
— Так это для искушения, душу ловил… — промямлил Терентьев, но видно было, что вину за собой он чувствует.
— А без строго фондируемых материалов душу поймать нельзя было?
Председатель явно расставил ловушку, но глупый Толик охотно сунул голову в петлю.
— Никак! Женщина попалась с принципами, высоких моральных качеств, тут какой-то мелочью не отделаешься!
— Да-да-да, — сочувственно проговорил Орехов. — Только нам известно, что ту душу, по которой вы отчитались, удалось искусить флакончиком «Же-о-зе», бутылкой ликера «Арктика» и коробкой шоколадных конфет. А дубленку серую вы презентовали собственной супруге, душа которой и так целиком и полностью нам принадлежит! Как вы это объясните?
Терентьев молчал, растерянно хлопая глазами, щеки скорбно отвисали почти до плеч. Голос председателя обретал обличающую силу.
— Привыкли там, внизу! Все к рукам липнет, даже своих обманываете!
Думаете, мы с вас не спросим?
Терентьев, явно чувствуя недоброе, огляделся по сторонам.
— Товарищи, дорогие, — он не обратил внимания на пробежавший шумок и театрально ударил себя в грудь. — Ошибся, виноват! Но по-человечески можно ведь меня понять, по-людски?
Собрание возмущенно зашумело.
— Наглец, совсем стыд потерял!
— Людьми нас обзывает!
— С кем сравнивает, мерзавец!
— Да неужели мы еще оскорбления терпеть будем?
По рядам вновь прокатилось опасное возбуждение. Завертелись головы, замелькали хищные хари, злые ожидающие взгляды отыскивали тетю Машу. Она неторопливо поднялась с места и медленно направилась к трясущемуся Толику. Он дернулся было, да не тут-то было: предусмотрительные соседи вцепились в волосы, рукава, брюки — все, амба, деваться некуда.
Тетя Маша подошла вразвалочку вплотную, повернула Терентьева за плечи поудобнее, в глаза уставилась.
— Ну, что с ним делать, с голубчиком?
Лениво так спросила, не скрывая даже, что для проформы.
Терентьев побледнел, схватился руками за горло. Напряжение стремительно нарастало. Назревал тот самый момент, когда оно прорвется свалкой, топотом, хрустом, брызгами. Девочки из «Кристалла» изо всех сил шеи вытянули.
И тут в зловещей тишине трубно раздался голос Бестелесного:
— Баста на сегодня. В другой раз. А сейчас все вон. Некогда мне.
— Зарвался, зарвался, — снова зашипел Иван Варфоломеевич, но тень Бестелесного начала уменьшаться, и ее границы одного за другим слизывали участников шабаша. Через минуту площадка была пуста. Только истоптанная цементная пыль, пятна подозрительные, перевернутые стулья да горстка свежих, дочиста обглоданных костей — все, что осталось от убийцы Козлова.
