— Христиан! — воскликнула она. — Это вы, я уверена!

И протянула ему руку.

— Не прикасайтесь ко мне, — сказал Христиан. — Я перепачкан копотью и дымом.

— Ах, не все ли равно, раз это вы! — отвечала она. — Я все теперь понимаю! Рудокопы, провожавшие нас, столько рассказывали о каком-то Христиане, большом ученом и славном работнике, неизвестного рода, но сильном, как крестьянин, и благородном, как ярл, образце мужества и дружеской преданности. Так вот, нашим друзьям и в голову не пришло, что речь, возможно, идет о вас; в Скандинавии так часто встречается имя Христиан! Но я-то подумала: «Есть только один такой Христиан, и это он!» Дайте же мне руку, ведь мы с вами по-прежнему брат и сестра, не так ли?

Как мог Христиан тут же не позабыть о столь маловажной обиде, как стертое с перчатки пятно? Маргарита протянула ему руку без перчатки.

— Вы не краснеете за меня, видя, чем я занимаюсь? — спросил он. — Вы верите, что не беспутство привело меня сюда? И что я работаю вовсе не затем, чтобы наверстать время, потраченное в праздности и безумствах?

— Я ничего о вас не знаю, — ответила Маргарита, — кроме того, что вы сдержали слово, данное вами некогда майору Ларсону, стать скорее рудокопом или охотником на медведей, чем продолжать заниматься неприятным мне делом.

— Но ведь я, Маргарита, тоже ничего о вас не знаю, — сказал Христиан, — кроме того, что тетушка ваша, должно быть, хочет выдать вас за барона Линденвальда, одержавшего, очевидно, верх надо мной в нашей тяжбе.

— Вы правы, — засмеялась Маргарита. — Таким путем тетушка собирается утешить меня после смерти барона Олауса; но раз вы так хорошо умеете угадывать, вам, вероятно, известно, что я вообще не намерена выходить замуж.

Христиан понял это решение девушки, и надежды его вновь возродились.

В глубине души он дал себе клятву разбогатеть, пусть даже придется для этого стать себялюбцем! Но что он ни говорил, Маргарита не согласилась с его желанием сохранить инкогнито перед лейтенантом и семьей пастора, нарушившими их уединение.

— Это он! — воскликнула девушка, подбегая к ним. — Это наш друг из Стольборга, слышите? Это он, тот самый Христиан, кормилец бедняков, герой шахты; барон, лишенный титула, но зато обладающий честью и добрым сердцем! И если вы не так рады его видеть, как я…

— Мы все ему рады! — вскричал пастор, пожимая Христиану руку. — Он здесь подает истинный пример благородства и подлинной веры.

Христиан, осыпанный ласками, похвалами и вопросами, обещал поужинать в деревне со своими друзьями, собиравшимися провести тут ночь перед возвращением в поместье Вальдемора, где Маргарита недели две гостила в пасторском доме.

Они хотели тотчас нее увести с собой Христиана, но он, с одной стороны, не был так волен распоряжаться своим временем, как они полагали; с другой стороны, ему хотелось, вопреки, быть может, свойственному ему здравомыслию, непременно переодеться, пусть в простое, но безупречно чистое платье. Итак, встреча была назначена на вечер, и Христиан вернулся к своим занятиям, счастливый и взволнованный.

Однако бурные, противоречивые мысли то и дело овладевали им. Следует ли ему упорствовать в фантастических надеждах на разделенную любовь? Расположение, искренно и непосредственно выраженное Маргаритой, являло собой скорей всего мирную, дружескую привязанность, не знающую душевного смятения и стыдливого румянца. Разве могла любовь проявляться столь откровенно, столь смело и радостно? И он то корил себя за самонадеянность и безумие, то обвинял себя в неблагодарности: внутренний голос подсказывал ему, что, как бы ни обошлась с ним судьба, Маргарита всегда с готовностью разделит его участь.

Наконец он бросил работу и, отдавая, как всегда, предпочтение перед долгим подъемом по лестницам и наклонным ходам бадье и шкивам, где у него никогда не кружилась голова, уже собирался мгновенно взлететь из мрачной бездны к выходу, навстречу видневшемуся краешку неба в переплете ветвей рябины и сирени, как вдруг столкнулся с рудокопом, который уже встречался ему накануне в забое, хотя и не состоял в бригаде рабочих, возглавляемой теперь Христианом.

Никто из товарищей Христиана не знал этого человека.

То ли по небрежности, то ли нарочно, он до такой степени перемазался копотью и так нахлобучил на лицо рваную широкополую шляпу, что черты его невозможно было разглядеть, да Христиан и не приложил к этому особых стараний. Возможно, подумал он, человек этот принадлежит к числу так называемых стыдливых рабочих (как бывают стыдливые бедняки, одержимые чувством, прямо противоположным стыду, а именно молчаливой гордостью). Поэтому он не стал обращать внимания на таинственные повадки незнакомца и дал, как всегда, свисток, чтобы предупредить рабочих, управлявших подъемным механизмом, а затем указал неизвестному на свободное место рядом с собой в бадье, полагая, что тот собирается подняться вместе с ним; но незнакомец остановился, как бы в замешательстве. Сперва он было ухватился руками за край бадьи, будто собирался влезть в нее, потом задержался, осматриваясь по сторонам.

— Вы потеряли свой инструмент? — спросил Христиан, отметив про себя неповоротливую, грузную фигуру этого человека, не похожего на других рудокопов, проворно и умело влезавших всегда в бадью.

Едва он произнес эти слова, как незнакомец тотчас же туда забрался, проявив больше решительности, чем ловкости, словно звук голоса Христиана подстегнул его, и стал молча ждать, покуда тот свистнет вторично.

Христиан решил, что человек этот не понимает по-норвежски, а так как сам он теперь владел чуть ли не всеми северными наречиями, он попробовал задать незнакомцу несколько вопросов, но безуспешно! Тот оставался безмолвным, словно у него отнялся язык от страха, когда бадья повисла над бездной. Подъемная машина эта, как известно, представляет собой подобие бочки, охваченной крепкими железными обручами, и требует умелого управления в особо глубоких выработках. Христиан, отлично освоивший этот способ передвижения, маневрировал с исключительной ловкостью. Стоя на краю, ухватившись рукой за канат, он слегка отталкивался то одной, то другой ногой от стенок колодца, чтобы не дать бадье удариться о них и разбиться; отказавшись от тщетных попыток вырвать хотя бы одно слово у своего спутника, он тихо запел венецианскую баркароллу, как вдруг нога его от сильного, предательского толчка потеряла точку опоры, и он вылетел из бадьи.

К счастью, Христиан был не только смел, но и осторожен, а поэтому, стоя в бадье, он, как всегда, крепко держался левой рукой за канат, благодаря чему он только соскользнул вдоль стенки, как корзина, подвешенная за ручку, но не сорвался; незнакомец же, взмахнув острым концом молотка, ударил по правой руке Христиана, ухватившегося за край бадьи. Еще мгновение, и он лишился бы если не жизни, то уж руки наверняка, если бы под тяжестью его тела бадья внезапно не накренилась. Ноги его, висевшие в воздухе, ударились о другую бадью, спускавшуюся навстречу, и он с такой силой оттолкнулся от первой, что убийца вынужден был сам уцепиться за канаты, чтобы, в свою очередь, не вывалиться. Этого было достаточно, чтобы Христиан сумел уцепиться за канат встречного подъемника и, перепрыгнув в него, стремительно взвиться кверху, в то время как первая бадья еще с большей скоростью понеслась вниз, унося с собой злодея. Уже поднявшись к выходу из шахты и ступив на деревянный настил, Христиан услышал какой-то глухой рев, донесшийся из бездны, и одновременно увидел с собой рядом улыбающееся нелепое лицо Стангстадиуса, явившегося ему навстречу со словами:

— Эй, дорогой барон, скорей, скорей же! Без вас не садятся за стол, а я умираю от голода!

— Но что же такое случилось? — не отвечая ему, воскликнул Христиан, обращаясь к рабочим, управлявшим подъемником. — Где вторая бадья? Где этот человек?

— Канат лопнул! — ответил один из них, сопровождая эти слова отборной руганью, с притворным возмущением, в то время как другой шепнул на ухо Христиану: