— Да; я отправился бы путешествовать вокруг света.

— А потом?

— Потом?.. Не знаю… Написал бы книгу о своих путешествиях…

— А потом?

— Женился бы, чтобы завести детей… Очень люблю детей!

— И покинул бы Швецию?

— Как знать? Привязанностей нет у меня нигде. Черт меня побери, если… Нет, я не преувеличиваю, и я не пьян, но я испытываю к вам, господин Гёфле, самые дружеские чувства, и пропади я пропадом, если желание остаться возле вас не повлияло бы на мое решение! Но о чем это мы? Не в моих привычках строить воздушные замки, и я никогда не мечтал о богатстве… Через два дня я уеду черт знает куда, и, быть может, мне не суждено вернуться!

Друзья вошли в медвежью комнату, совсем позабыв о якобы водившихся там привидениях, улеглись и заснули, не обменявшись ни единым словом о вчерашнем призраке. Поначалу, лея «а в постелях, они взялись было за продолжение своей беседы; но, несмотря на возбужденное состояние Гёфле и готовность Христиана поддерживать разговор, молодой человек вскоре почувствовал, что погружается в глубокий сон, словно в ворох мягких перьев, а юрист, поворчав на Нильса, храпевшего так, что дрожали стекла, в конце концов последовал примеру Христиана.

К этому времени в новом замке пробудился барон Вальдемора. Когда Юхан, повинуясь полученному ранее приказу, вошел к нему в спальню, барон, полуодетый, уже сидел на постели.

— Три часа утра, господин барон, — сказал мажордом. — Хорошо ли вы отдохнули?

— Я спал, Юхан, но очень плохо; всю ночь мне снились марионетки.

— Что ж, дорогой хозяин, это неплохой сон! Эти марионетки весьма забавны.

— Ты находишь? Ну, пусть будет по-твоему!

— Да ведь вы же сами смеялись, на них глядя!

— Кто ж не смеется? Вся жизнь — это сплошной смех… Печальный смех, Юхан…

— Ах, господин барон, гоните черные мысли. Какие будут приказания на нынешний день?

— Никаких. Если мне суждено сегодня умереть, кто сможет помешать этому?

— Умереть! Что за чертовщина лезет вам в голову! Вы нынче превосходно выглядите!

— А ежели меня убьют?

— Кому такое вздумается?

— Многим; особливо тому человеку, что был на балу, я помню его лицо и угрозу…

— Вы говорите о самозванном племяннике адвоката? Не понимаю, почему его лицо так тревожит вас. Ведь он ничуть не похож на…

— Молчи, ты никогда ничего не видишь, ты близорук!

— Отнюдь нет.

— Этот нахал у меня в доме, на глазах у всех, осмелился бросить мне вызов!

— С вами такое не раз бывало, и вы всегда смеялись!

— А на этот раз я упал, как громом пораженный!

— Это все проклятая годовщина! Вы отлично знаете, что каждый год в это время вы чувствуете себя нездоровым, а потом забываете об этом.

— Мне не в чем себя упрекать, Юхан.

— Черт возьми! Уж не думаете ли вы, что я вас в чем-нибудь упрекаю?

— Но что же творится в моей бедной голове? Откуда Эти видения?

— Э! Мороз тому виной! Со всеми это бывает!

— С тобой тоже?

— Со мной? Никогда! Я ем вволю, а вы ничего в рот не берете. Ну, откушайте хотя бы чаю.

— Нет, еще рано. Что ты думаешь о словах итальянца?

— Этого Тебальдо? Да вы мне ничего о нем не рассказали!

— Верно. И не расскажу.

— Почему же?

— Это все слишком нелепо. Впрочем… скажи, как ты думаешь, враг ли мне Гёфле? Должно быть, враг!

— С чего ему врагом-то быть?

— Сам не знаю; я всегда щедро платил ему, и отец его был мне предан всей душой.

— К тому же Гёфле весьма неглуп, краснобай, светский человек, и предрассудков у него нет, уж поверьте мне!

— Ошибаешься! Он не хочет вести дело против Розенстейна; говорит, что я неправ; сегодня посмел спорить со мной. Ненавижу я этого Гёфле!

— Уже? Ну, подождите немного. Посулите ему побольше денег, и он тотчас признает, что вы правы.

— Я так и сделал вчера утром, а он резко отвечал мне. Говорю тебе, я его ненавижу!

— Вам угодно, чтобы с ним что-нибудь случилось?

— Еще не знаю, там будет видно. Ну, а как насчет старого Стенсона?

— Что именно?

— Мог он предать меня, как по-твоему?

— Когда?

— Я не спрашиваю когда. Ты находишь его скрытным?

— Круглым дураком я его нахожу, вот что.

— Сам ты круглый дурак! Стенсон еще тебя перехитрит, да и меня в придачу, возможно. Что, если итальянец сказал правду?..

— Стало быть, вы не хотите открыть мне, что он вам сказал? Вы мне больше не доверяете? Тогда терзайтесь и дальше, сами старайтесь все разузнать, а мне позвольте пойти на боковую.

— Юхан, не брани меня, — необычайно кротко сказал барон. — Успокойся, ты все узнаешь.

— Да, когда вам понадобится моя помощь.

— Она мне нужна уже сейчас. Надо, чтобы итальянец представил доказательства, если они у него есть. При нем ничего не найдено?

— Нет. Я сам его обыскал.

— Он мне так и сказал, что у него ничего при себе нет. Да и что могло быть? Ты еще помнишь Манассе?

— Еще бы! Этот плут некогда продал здесь немало товару, и за большие деньги.

— Он умер.

— Мне это все равно.

— Его убил этот итальянец.

— Странно! Зачем же?

— Чтобы ограбить его, вероятно, и отобрать письмо.

— Письмо? От кого?

— От Стенсона.

— Интересное письмо?

— О, несомненно, если в нем написано то, на что намекал этот плут.

— Ну, ежели хотите, чтобы я понял вас, — расскажите.

Барон и его наперсник так понизили голос, что даже стены не слышали их беседы. Барон был взволнован, Юхан пожимал плечами.

— Ну и басни! — сказал он. — Этот каналья Тебальдо наслушался россказней в наших краях и сочинил всю эту сказку, чтобы выманить у вас деньги.

— Он говорит, что ноги его не было в Швеции до вчерашнего дня и приехал он прямиком из Голландии, через Дронтгейм.

— Возможно. Да не все ли равно? Должно быть, он что-то случайно узнал от окрестных жителей; про вас тут сочиняют столько небылиц! А может быть, где-то, путешествуя, повстречал старика Манассе, который тоже в свое время наслушался здесь всяких сказок.

— Ну, что же мне делать?

— Надо припугнуть этого итальянского синьора, отбить у него охоту тянуть с вас деньги и посулить ему…

— Сколько?

— Два или три часа в нашем розариуме.

— Он не поверит! Ему, наверно, уже успели рассказать, что в Швеции в пору царствования старика епископа все это покрылось ржавчиной.

— Неужто вы думаете, что капитан большой башни не сумеет и без помощи этой железной рухляди развязать язык человеку из плоти и крови?

— Ты, стало быть, советуешь…

— Осыпать его розами, пока он не признает, что соврал, или не скажет, где прячет доказательства.

— Невозможно! Он поднимет крик, а в замке полным-полно пароду.

— А охота? Придется вам, хоть через силу, поехать, и тогда все последуют вашему примеру.

— Все равно кто-нибудь да останется, хотя бы лакеи моих гостей. А старухи? Они скажут, что я беру на себя слишком много и посягаю на права государственной власти.

— Подумаешь! Плевать вам на эти разговоры! Впрочем, я могу все это уладить: я скажу, что какой-то бедняга сломал ногу и лекарь сращивает ему кость.

— И ты сам выслушаешь его признания?

— Разумеется. Кто же еще?

— Вот бы мне присутствовать при этом.

— Вы же знаете, что у вас слишком чувствительное сердце, вы не выносите вида чужих страданий.

— Да, это плохо отзывается на моем желудке и пищеварении… Хорошо, я и впрямь отправлюсь на охоту.

— Тогда постарайтесь пока что уснуть. Я все беру на себя.

— И отыщешь незнакомца?

— Должно быть, он заодно с Тебальдо. Мы его найдем, когда тот заговорит.

— Тем более что Тебальдо предлагал отдать мне в руки того, кто… Но это, может быть, два разных человека!

— Я уж все у него выведаю, можете спать спокойно.

— Надеюсь, итальянца не кормят?

— Еще чего!

— Ладно, ступай! Попытаюсь немного поспать… Ты меня успокоил, Юхан… Тебе всегда что-нибудь да придет в голову, а я совсем стал плох на этот счет… Ах, боже мой, как же быстро я состарился!