И, однако, одно Евангелие и один дух светится в нем. Если мы захотим дать себе отчет, который из трех типов жизни соответствует ему, мы непреодолимо и невольно должны будем сказать, что это — дух Православия. Когда нам будут указывать на неизъяснимое величие Католицизма, на безбрежность мысли, заложенной в нем, которою он увит и обоснован с седой схоластики и до наших дней, — мы согласимся со всем этим и признаем также, что ничего подобного нет в нашей Церкви и ее истории. Если нам будут указывать на плоды Протестантизма, на эту богобоязненность жизни, на свободу критики в нем и высокое просвещение, которое отсюда вытекло, — мы скажем, что все это видим и никогда не закрывали на это глаз. Мы спросим только: но христианство, но дух евангельский, но то, чему учил нас словом и жизнью Спаситель? Ничего нет у нас, ни высоких подвигов, ни блеска завоеваний умственных, ни замыслов направить пути истории. Но вот перед вами бедная церковь, вокруг рассеянные, около нее группирующиеся домики. Войдите в нее и прислушайтесь к нестройному пению дьячка и какого-то мальчика, Бог знает откуда приходящего помогать ему. Седой высокий священник служит всенощную. Посреди церкви, на аналое, лежит образ, и неторопливо тянутся к нему из своих углов несколько стариков и старух. Всмотритесь в лица всех этих людей, прислушайтесь к голосу их. Вы увидите, что то, что уже утеряно всюду, что не приходит на помощь любви и не укрепляет надежды, — вера — живет в этих людях. То сокровище, без которого неудержимо иссякает жизнь, которого не находят мудрые, которое убегает от бессильно жаждущих и гибнущих, — оно светится в этих простых сердцах; и те страшные мысли, которые смущают нас и тяготят мир, очевидно никогда не тревожат их ума и совести. Они имеют веру, и с нею надеются, при ее помощи любят. Что в том, что дьячек невнятно читает на клиросе молитвы: но он верит в смысл их, и те, которые слушают его, нисколько не сомневаются, что за этот смысл он умрет, если будет нужно, и внидет в царство небесное: как и все они умрут и по делам своим примут мзду, к которой готовятся.

С этим покоем сердца, с этою твердостью жизни могут ли сравниваться экзальтации протестантизма и всемирные замыслы великой и гибнущей Церкви? Уныние в первом, тоскующее желание во второй, не есть ли симптомы утраты чего-то, без чего храм остается только зданием и толпа молящихся — только собравшеюся толпою? И весь блеск искусств, которым они окружают себя, эта несравненная живопись, эта влекущая музыка, эти величественные кафедралы — не вытекает ли все это из желания пробудить в себе то, что в тех бедных молящихся никогда не засыпало, найти утраченное, что в той невидной церкви не было потеряно? Весь необъятный порыв желания, которым полна и трепещет Европа, не есть ли только желание залить великую грусть, которую она хочет и не может пересилить; и вся красота, величие и разнообразие ее жизни, ее цивилизации не напоминает ли великолепную ризу, в которую никогда более не облечется священник?

Так-то произошло в истории это необъяснимое и глубокое явление, по которому „у неимущего отнялось и имущему прибавилось“. В прекрасном евангельском образе Марии и Марфы, принявших в свой дом Спасителя, как будто высказаны эти неисповедимые судьбы Церкви. Марфа, когда вошел Он, смутилась и заторопилась; она думала о богатом угощении и, в хлопотах о нем, забыла даже о Том, для Кого оно. „Мария же, сестра ее, села у ног Иисуса и слушала слова Его“. Измученная и раздраженная на нее Марфа подошла к Учителю и сказала: „Господи, или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить?“ — И тогда произнес Он слова, в которых звучит смысл всей жизни и истории; — „Ты заботишься о многом, Марфа, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее“.

Нашей Святой Церкви, по неисповедимым путям Промысла, суждено было избрать это „единое“, которое только и нужно. Она только верила в Спасителя, слушала слова Его. Будем молиться, чтобы эта вера никогда не была отнята у нас, и не будем, по завету Учителя, сожалеть, что наши суетливые сестры так много успели сделать».

Мучительный вопрос волнует ныне душу каждого русского православного человека: Сохранился ли еще дух Православия, это величайшее сокровище, завещанное нам нашими предками, там, — в стране, которой принадлежат все наши помыслы, чувства, и чаяния; в стране, которая, во всей греховности своей, по праву именовалась Святою Русью? Жива ли там, на родной земле, Церковь Православная, или уже погребена она под развалинами своих древних храмов, обителей и монастырей, — убитая «диаматом» и безбожием, духовно растленная всякими обновленческими, живоцерковными и сектантскими соблазнами или ядом новоявленного цезарепапизма? Мыслимо ли и осуществимо ли восстановление духовной ткани русской культуры, душою которой в течение тысячелетия было Православие — с его неискаженною верою во Христа-Богочеловека, как единственного источника и пути Жизни, Истины и Добра? И не являемся ли мы, изгои — разбросанные и разметанные по всему миру обломки и осколки исторической России, — последними хранителями русской культурной традиции и унесенного с собою в изгнание светильника веры православной, который мы бережно и трепетно должны будем пронести через все непогоды и бури житейские и донести, не угасив, до родной земли? Не выполняем ли мы этим свою историческую и культурную миссию перед русским народом (что одно, быть может, составляет все нравственное оправдание нашего существованая за рубежом)?

Мучительны эти вопросы, страшен яд сомнения, отравляющий душу, ослабляющий волю…

Кто же как не мы, писатели, служители Слова, поборники Правды, Добра и Свободы, понесет на родную почву завещанные нам героями и подвижниками русскими семена ее духовного просветления и возрождения? Кто же, как не мы?

И когда из нашей же среды раздаются голоса о том, что мы занимаемся неблагодарным делом провозглашения «неоспоримых и общеизвестных истин», или что мы «ломимся в широко открытую дверь», — то не чувство недоумения охватывает нас, нет — но сознание, что мы говорим с оппонентами нашими на разных языках, что мы движемся в иной плоскости восприятия и мысли, чем они.

Никакое «знамя солидарности» не может заменить евангельской правды, и всякая подмена христианского мировозрения и жизнеощущения новыми «измами», пусть даже окрашенными в соблазнительные и модные ныне цвета, — должна быть отвергнута решительно и недвусмысленно.

«Кто не со Мною, тот против Меня»— этих слов Христа, кристально-ясных в своей предельной простоте, невозможно окутать никакими софистическими поправками и оговорками, никакими туманами самых стройных систем, воздвигаемых на домыслах человеческого рассудка.

«Ты заботишься о многом, Марфа, а одно только нужно…».

Это одно, единственно важное — особенно в наши дни переоценки всех ценностей, — не позволяет стоять «по ту сторону добра и зла». Оно требует прямого, четкого, честного, определенного и свободного решения и выбора, больше того — налагает на нас. долг исповедничества. И, как бы ни побивали нас морально камнями, — настойчиво и упорно мы будем исповедовать и проповедовать то «единое», о котором говорил Спаситель: самое главное.

Пусть многие предпочитают досадливо отмахиваться от «неоспоримых и общеизвестных истин», как от чего-то, по-видимому, мешающего проведению в жизнь того или иного «изма». Истины эти уже не могут быть «сданы в архив»:дело идет не о политических, экономических или социальных теориях и учениях, не о философских спорах, а о вопросе жизни и смерти — вечной жизни или вечной гибели.

Не только перед каждым из нас, — перед Россией в целом стоит роковой вопрос ее судьбы.

Россия скажет еще свое слово. И ждать осталось недолго, ибо исполнились сроки. Свой ответ Земля Русская должна будет дать миру: