— Полагаю, именно сейчас я должен сказать вам, чтобы вы не волновались.

Он опять задвигался и остановился, чтобы помучить ее, довести до сумасшествия. Она втянула в себя воздух.

— Я и не волнуюсь.

Выгнув черную бровь, он опустил голову; она протянула ему губы. Прежде чем они соприкоснулись, он прошептал:

— А следовало бы.

И он продолжал дразнить ее, а она корчилась и извивалась — ей хотелось большего. Он вдруг поцеловал ее с неистовством, так что она утратила всякое представление о реальности, а затем нанес сильный удар.

Она закричала — он не остановился. Ум ее пытался понять то, что казалось немыслимым, ощущение его силы и твердости внутри заполнило ее пустоту так, как она и вообразить не могла.

Тело ее напряглось и выгнулось.

— Расслабься, — прошептал он, наклоняя голову и касаясь губами ее губ. — Лежи спокойно, и пусть все идет так, как идет. Пусть твое тело привыкнет.

Это была команда, которой она не могла не подчиниться. Он продолжал двигаться в ней, и постепенно напряжение отпустило ее. И она ощутила первые движения подавленной страсти, пробуждающееся желание.

Она подняла глаза, взглянула на него — это был не тот момент, чтобы пробуждать сознание, но оно пробудилось. Она увидела свою наготу, свою беспомощность, увидела, как она бессильна перед его силой.

Она не знала, что он увидел в ее лице, но резкие очертания губ на его ожесточенном лице смягчились.

— Перестань думать. — Он вернул ей ее же слова. — Перестань противиться.

Так она и сделала; чувствуя его так близко, так реально, она успокоилась — жар его кожи, мощь его мышц дали ей нежданное успокоение, которое волной пробежало по телу и смело последние девичьи страхи. Да она уже и не была девушкой. Она принадлежала ему.

Она улыбнулась бы, но кожа на лице у нее слишком на тянулась; и тогда она обхватила его руками. Прижимая его к себе, она подняла к нему лицо и выдохнула ему в губы:

— Так покажи мне. Сейчас же.

Губы его дрогнули в улыбке, а потом встретились с ее губами. Поцелуй был долгий, глубокий, откровенный.

— Тогда оставайся со мной, — пробормотал он и снова взял ее тело.

И снова.

И снова. От постоянного повторения внутри у нее образовался как будто водоворот, жадный, поглощающий прилив вожделения. Он столкнулся с неослабевающим пламенем желания, по-новому разгорающимся, все более сильным, все более властным, но уже ненапряженным, ничем не ограниченным. Два пламени слились в одно.

И взорвались.

Огненным смерчем.

Она застонала, он задохнулся. Она впилась ногтями ему в спину и резко выгнулась. Это была не забава, а свирепый танец страсти. Он унес их далеко, прочь от мира, туда, где не существовало ничего, кроме них и этой страсти. Где не было ничего реального, кроме слияния их тел. Она позволила этому приливу нести ее, радостно разрешила подхватить себя и вознести к звездам.

Облегчение явилось на длинной волне, на цунами чувств, которые возникли и развились и в конце концов взорвались, и он обмяк, истощенный, раскинулся рядом с ней — в таком глубоком удовлетворении, в таком глубоком покое, какого еще не испытывал ни разу в жизни.

Они были истощены. Солнце стояло низко, проникая в окна, освещая их сплетенные руки и ноги. Они лежали рядом, слишком истомленные, чтобы пошевелиться, и ждали, когда жизнь снова пробудится, ждали, когда к ним начнет возвращаться реальность.

Распростершись на спине, причем Амелия лежала как теплый шелковый сверток рядом с ним, положив голову ему на грудь, Люк лениво перебирал ее кудри и пытался думать.

Пытался определить, что произошло и что это означает.

Самым страшным было то, что он не мог даже определить, что такое «это» — сила, которая возникла из ниоткуда и двигала им, — он подозревал, что это, но не был вполне уверен. Она, конечно, считала это нормальным, но он так не думал. Больше всего его тревожило то, что это ощущалось как уместное, как если бы такая сила была естественной частью его и ее — естественным элементом их физического слияния. Элементом, который поднял это соитие на такую высоту, что даже он был ошеломлен.

Он закрыл глаза, попытался не думать о том мгновении, когда в первый раз скользнул в ее жар, или о моменте, когда ему удалось проникнуть в нее так глубоко, как ему хотелось. Она была такая узкая — ему пришлось потрудиться, прежде чем она стала соответствовать его желанию, хотя результат стоил всех этих усилий…

Подавив тяжелый вздох, он открыл глаза и уставился на балдахин. Он был снова охвачен желанием, но приближалось время обеда…

Подумав об обеде, он вспомнил, где они находятся, в каком доме. В каком обществе. Вспомнил все. Он оглядел комнату — и дверь, которую забыл запереть. Прислушавшись, он различил звуки отдаленных шагов.

— Хм… — Она сонно пошевелилась. Потом ее рука скользнула с его груди вниз…

Он схватил ее за запястье и сжал.

— У нас нет времени.

Он отвел ее руку, пригладил спутанные волосы. Встретился с ней взглядом, с ее яркими синими, лениво-чувственными глазами… Заметил, что губы у нее красные и вспухшие.

— Мне нужно уйти, прежде чем другие леди начнут стучать в дверь. Только одно — на покрывале кровь.

Она довольно улыбнулась:

— Все в порядке — оно мое. Я его привезла. И увезу его домой.

Он сжал губы, прищурился, вспомнил ее прозрачное оде яние — явно не из тех, что мать купила ей на Рождество. Она ко всему подготовилась и все учла — чему доказательство ее теперешнее положение.

— Хорошо.

Он повернулся, лег на нее, прижал ее распростертые руки к кровати — хотя она нисколько не сопротивлялась — и поцеловал — глубоко и основательно, как ему и хотелось.

Об обеде в тот первый вечер Амелия не помнила ничего.

После того как Люк ушел, сначала проверив, не видит ли кто-нибудь, как он спускается по лестнице, она встала. Обнаружив несколько неожиданных болезненных и ноющих мест в мышцах, о наличии которых Амелия раньше не задумывалась, она решила принять ванну — славное долгое купание, во время которого можно поразмыслить о том, что ее сестра-близнец назвала волшебным мгновением.

Действительно волшебное — она уснула в ванне. К счастью, Диллис разбудила ее, и надела на нее платье, и высоко зачесала ей волосы, а потом направила ее в гостиную. Если бы ее оставили одну…

Что-то незнакомое, восхитительно приятное окутывало всю ее, делая любую мысль или любое усилие ненужными. Ей пришлось напрячься, чтобы согнать с лица глупую, слишком разоблачающую улыбку.

Сделав реверанс перед хозяйкой, она направилась к Эмили, которая с серьезным видом разговаривала с лордом Киркпатриком, и тут же почувствовала на себе взгляд Люка. Она проследила, откуда он исходит, — он беседовал с какой-то дамой и тремя джентльменами в другом конце комнаты.

Он встретился с ней глазами; несмотря на расстояние, она поняла, что он хмурится — из-за того, что потерял нить разговора. И вот он вдруг очнулся и снова вернулся к беседе.

Эта мгновенная неуверенность, несвойственная ему, удивила ее — рой вопросов закружился в ее голове, и она тоже сразу утратила уверенность.

— Мы собираемся завтра утром прогуляться до начала Даунов[1]. — Лорд Киркпатрик с надеждой посмотрел на нее. — Это не очень далеко, а виды там, говорят, великолепные. Не хотите ли присоединиться к нам?

— Завтра? — Она взглянула на Эмили и увидела в ее глазах такую же надежду. — Я как-то об этом не думала… — Еще один взгляд подтвердил, что его светлость и Эмили — оба ждут ее помощи в их расцветающей любви и хотят, что бы она составила им компанию и они могли бы побыть вдвоем без любопытных посторонних глаз. — То есть… да, я с удовольствием прогуляюсь, если погода позволит.

— Конечно, если позволит погода.

И его светлость, и Эмили благодарно просияли.

Амелия тихо вздохнула, обрекая себя на целое утро буколических удовольствий, на длинную прогулку по полям и лугам. Она предпочла бы иные удовольствия, но… она понятия не имела, о чем думает Люк, и еще меньше о том, что он собирается делать завтра утром.