Он лег на спину, расстегнул бриджи, выпустил на волю свое сокровище. Потом одним рывком насадил ее на себя. Он брал ее таким образом вчера ночью, когда она расплачивалась за свои насмешки. Яркое чувственное воспоминание о том, что происходило тогда, вспыхнуло в ее глазах. А он ритмично двигался в ней, и ее пронзило ощущение уязвимости, сладкой боли, знакомого вожделения. Она закусила губу, чтобы не начать скулить — примитивное выражение желания, пальцы ее впились ему в грудь.

А потом он велел ей взять ее соски своими пальцами и делать с ними то, что делал он. И смотрел на нее. А потом было то великолепное, что захватило обоих, сотрясло и сплавило в одно целое. Она не знала, кто кончил первым, кто вторым, — только она закричала и услышала в ответ его стон, и вот напряжение ослабло, не столько истощив каждого, сколько отступив на задний план, временно отпустив их на свободу.

Люк снял ее с себя и крепко прижал к груди.

Он понятия не имел, какую игру она ведет, знал только, что она намерена добиться чего-то в результате нарастания их постельных игр. Он всерьез сомневался, что одобряет ее цель, однако после того, что произошло между ними прошлой ночью, он понял, что пытаться отрицать ее — отрицать страсть, которую она в нем будит, — верная дорога к безумию.

Он не в состоянии отказаться от того, что она предлагает.

Это само по себе может сразить его и доказывает, как опасны она и ее новый замысел, как он прав, относясь к ней настороженно. К несчастью, ему ничего не оставалось, как только играть в ее игру.

Страсть, которую она вызывала, которую она постоянно и нарочно разжигала, была мощным оружием. Он не мог бы дать имя тому, что испытывает; это было что-то грубое, неистовое, но для утоления этой силы требовалась не боль, но что-то совершенно иное. И ему хотелось только одного — сдаться этой силе. Оседлать ее бешеный прилив, забыв обо всем.

Полночь настала и прошла, и если он и не нашел точного ответа, то по крайней мере начал понимать что-то. Амелия рядом с ним крепко спала; когда он знал, где она и что делает, его голова освобождалась от одержимости ею, и он мог спокойно думать.

Вечером он позволил ей уйти к себе без него, изображая пристойную сдержанность мужа. Она посмотрела ему в глаза, губы ее скривились в улыбке, она повернулась и ушла. Хорошо хоть, что она не рассмеялась.

Он заставил себя выждать полчаса, а потом поднялся наверх, в их спальню.

Она ждала в полутемной комнате, одетая в лунный свет — и только в лунный свет. Он взял ее сразу же, потом разделся и тоже лег в постель, и после того как они ласкали друг друга, явилось то короткое слово, которого он избегал. От которого отшатывался. Сама мысль об этом заставляла его беспокойно ерзать. Рука ее лежала у него на груди — обычно она засыпала в такой позе. Он взял эту руку, запечатлел поцелуй на ладони и вернул на то же место — на свое сердце.

Любовь. Это была простая правда. Вряд ли можно было и дальше отрицать ее, как бы ни было это неожиданно. Хотя в нем едва ли что-то изменится. Это не могло изменить его поведения, его обращения с ней. Это может изменить его взгляды, мотивацию его поступков, но никак не скажется на самих поступках. Он всегда умел скрывать свои мысли и родился с достаточным запасом высокомерия, чтобы делать то, что хочется, когда хочется, ничего при этом не объясняя.

Оказаться во власти этого опасного чувства — это еще не конец света. Он как-нибудь справится и легко скроет истину.

По крайней мере до тех пор, пока не уверится в ней настолько, чтобы дать ей возможность кое-что предположить, — это произойдет, когда он признается, что он богат.

Пока же… придется терпеть ее игру. Он не сразу сумел определить, что у нее на уме. Она не знает, что он ее любит, но знает, что она вызывает у него желание, вожделение в самой невероятной степени. Она уверена, что это она устроила их брак, а он уверен, что свою тайну не выдаст, — стало быть, она не может надеяться, что свяжет его любовью.

Судя по всему, она хочет связать его вожделением.

Что ж, нужно согласиться — эти узы оказались прочными.

Провоцировать его на запретные наслаждения, а не на исполнение супружеских обязанностей — это вернейший способ разжигать желание, которое пылало между ними. Вернейший способ подливать масла в огонь. И каким бы ни был реальный результат этого дня, она, когда они удалялись в эту комнату, пожинала урожай.

Каждый день, каждую ночь она видела, что его сексуальная планка поднимается все выше.

Сегодня он понял, что вопреки своей настороженности он скачет вместе с ней.

Не говоря о его чертовски слабом сопротивлении, ее игра должна работать на его выигрыш. Он хотел — ему было необходимо, — чтобы она его любила; он был слишком опытен, чтобы считать, будто желания и вожделения достаточно. Это должна быть любовь, открыто, объявленная, свободно отданная. Только она настолько сильна — она может успокоить его страхи и позволит ему признаться в своем обмане.

Он не думал, что она уже любит его, не видел никаких признаков этого. Как бы сильно ни было его вожделение, она отвечала на его страсть, но это не была любовь — никто не знал этого лучше, чем он. Когда-то он был настолько легковерен, что воображал, будто для такой женщины, леди, как она, отдавать себя, свое тело так, как отдавалась она ему, безоговорочно, означает любовь. Опыт последних десяти лет выжег из него эту наивность.

Женщины, особенно леди, могут быть такими же похотливыми, как и мужчины. Но для начала и это неплохо. Чем чаще она будет отдаваться ему таким образом, тем сильнее она начнет ему доверять, тем ближе они будут становиться, тем сильнее станет привязанность между ними. Даже он это чувствовал, а его вряд ли можно назвать человеком эмоциональным.

Ее игра может оказаться ему на руку.

Пусть ее цель — привязать его к себе при помощи вожделения, чтобы иметь власть над ним. Его цель — разбудить любовь, чтобы она оставалась с ним навсегда.

У Амелии не было верных доказательств того, что ее план работает, но в глазах Люка, когда они останавливались на ней, а сам он не замечал, что она следит за ним, было такое выражение, от которого сердце у нее воспаряло.

Вот как теперь. Сидя на своем месте в конце обеденного стола, он смотрел, как она взяла кисть винограда и положила себе на тарелку. Сегодня ленч был легким, учитывая жаркую погоду. Судя по всему, лето будет долгим и знойным.

Она зажала в зубах виноградинку и посмотрела на мужа.

Он заерзал, отвел глаза, взял бокал с вином.

Скрывая улыбку, она опустила взгляд на тарелку. Выбра ла еще виноградинку.

— Как собаки переносят такую жару?

— Просто валяются на земле, высунув языки. В такую погоду не бывает ни тренировок, ни выгула. — Помолчав, он добавил: — Наверное, попозже, когда жара ослабнет, Сагден с парнями отведут всю свору на реку.

Амелия кивнула, но больше задавать вопросов не стала, не желая облегчить его положение. Решив, что ее молчание пойдет на пользу ее плану, она стала есть виноград — изящно, одну виноградинку за другой.

Ее план был предельно прост. Между ними есть любовь — она узнавала ее в себе и всегда была уверена, что встретит ее и в нем. Но чтобы пробудить ее, и не один раз, а снова и снова, пока этот упрямый человек не признается в ней и не признает ее, — чтобы добиться этого, нужно, чтобы он отбросил прочь свою защитную броню.

Обычно он никогда ее не снимал.

Только когда они переплетаются физически — только тогда ей открываются его чувства. Подстегивая его страсть, она надеялась ослабить его броню настолько, чтобы чувства, которые он так глубоко запрятал, стали ей доступны.

И она оказалась права. Не только это выражение в его взгляде усилилось. Сильнее, яснее становилась эмоциональная волна, когда они бывали вместе.

Ей все это казалось забавным — мужчина, такой жесткий, такой безжалостный, такой похотливый, с такими диктаторскими замашками, — когда он прикасался к ней, в нем появлялись нежность, покровительство и преданность, которых не могла скрыть самая безжалостная страсть.