Гегелевская-философия была охарактеризована в «Святом семействе» (стр. 220)[28] как единство Спинозы и Фихте, и в то же время было подчёркнуто содержащееся в этом противоречие. Специфическая особенность святого Бруно состоит в том, что он, в отличие от авторов «Святого семейства», считает вопрос об отношении самосознания к субстанции не «вопросом спора в пределах гегелевской спекуляции», а всемирно-историческим и даже абсолютным вопросом. Это единственная форма, в которой он способен выражать коллизии современности. Он действительно верит, что победа самосознания над субстанцией имеет существеннейшее влияние не только на европейское равновесие, но и на всё будущее развитие вопроса об Орегоне[29]. В какой мере от этого зависит отмена хлебных законов в Англии, пока что ещё мало известно.
То абстрактное и заоблачное выражение, в котором у Гегеля отразилась — в искажённом виде — действительная коллизия, приобретает для этой «критической» головы значение самой действительной коллизии. Бруно принимает спекулятивное противоречие и противопоставляет одну его часть другой. Философская фраза о действительном вопросе есть для него сам действительный вопрос. У него, следовательно, на одной стороне, вместо действительных людей и их действительного сознания о своих общественных отношениях, противостоящих им как нечто по видимости самостоятельное, — вместо этого у него голая абстрактная фраза: самосознание, — подобно тому как вместо действительного производства у него фигурирует ставшая самостоятельной деятельность этого самосознания; а на другой стороне, вместо действительной природы и действительно существующих социальных отношений, — философское сведение воедино всех философских категорий или названий этих отношений в виде голой фразы: субстанция; ибо Бруно вместе со всеми философами и идеологами ошибочно принимает мысли, идеи, ставшее самостоятельным мысленное выражение существующего мира — за основу этого существующего мира. Само собой разумеется, что с этими двумя абстракциями, сделавшимися бессмысленными и бессодержательными, он может проделывать всевозможные фокусы, ничего решительно не зная о действительных людях и их отношениях. (Смотри, кроме того, что сказано о субстанции в разделе о Фейербахе и по поводу «гуманного либерализма» и «Святого» в разделе о святом Максе.) Для того чтобы разрешить противоречия спекуляции, он, следовательно, не покидает спекулятивной почвы; он маневрирует, оставаясь на этой почве, и сам стоит на специфически гегелевской почве ещё настолько прочно, что отношение «самосознания» к «абсолютному духу» всё ещё не даёт ему покоя. Одним словом, здесь перед нами та философия самосознания, которая была возвещена в «Критике синоптиков», осуществлена в «Раскрытом христианстве» и, как это ни жаль, давно предвосхищена в гегелевской «Феноменологии»[30]. Исчерпывающий разбор этой новой философии Бауэра был дан в «Святом семействе» на стр. 220 и сл. и 304–307[31]. Святой Бруно, однако, ухитряется ещё создать здесь карикатуру на самого себя, протаскивая контрабандой «личность», чтобы получить возможность изобразить вместе с Штирнером отдельного индивида как его «собственное изделие», а Штирнера — как изделие Бруно. Этот шаг вперёд заслуживает, чтобы его вкратце отметить.
Прежде всего пусть читатель сравнит эту карикатуру с её оригиналом, с объяснением самосознания в «Раскрытом христианстве», стр. 113, а затем пусть сравнит это объяснение с его прообразом, с гегелевской «Феноменологией», стр. 575, 583 и др. (Оба эти места перепечатаны в «Святом семействе», стр. 221, 223, 224[32].) Но обратимся к карикатуре: «Личность вообще»! «Понятие»! «Всеобщая сущность»! «Полагать себя в ограниченной форме и снова уничтожать это ограничение»! «Внутреннее саморазличение»! Какие громадные «результаты»! «Личность вообще» — это либо «вообще» бессмыслица, либо абстрактное понятие личности. Стало быть, «в понятии» понятия личности заключено «полагание себя в ограниченной форме». Это ограничение, заключённое в «понятии» её понятия, личность тотчас вслед за этим полагает «в силу своей всеобщей сущности». И, после того как она опять уничтожила это ограничение, оказывается, что «как раз эта сущность» есть всего лишь «результат внутреннего саморазличения личности». Весь грандиозный результат этой замысловатой тавтологии сводится, таким образом, к давно известному гегелевскому фокусу саморазличения человека в мышлении, саморазличения, которое несчастный Бруно упорно возвещает как единственную деятельность «личности вообще». Уже прошло изрядное время с тех пор, как святому Бруно было разъяснено, что нет никакого толка от «личности», деятельность которой ограничивается этими, ставшими уже тривиальными, логическими прыжками. В то же время приведённое место содержит наивное признание, что сущность бауэровской «личности» есть понятие понятия, абстракция, от абстракции.
Критика, которой Бруно подвергает Фейербаха, — поскольку она нова, — ограничивается тем, что упрёки Штирнера по адресу Фейербаха и Бауэра она лицемерно изображает как упрёки Бауэра по адресу Фейербаха. Так, например, он утверждает, что «сущность человека есть сущность вообще и нечто святое», что «человек есть бог человека», что человеческий род есть «абсолютное», что Фейербах раскалывает человека «на Я, связанное с сущностью, и Я, не связанное с сущностью» (хотя Бруно постоянно объявляет абстрактное совпадающим с сущностью и, противопоставляя Критику и массу, представляет себе этот раскол ещё гораздо более чудовищным, чем Фейербах), что борьбу следует вести против «предикатов бога», и т. д. По вопросу о корыстной и бескорыстной любви Бруно списывает у Штирнера, полемизируя с Фейербахом, почти дословно целых три страницы (стр. 133–135), точно так же, как он весьма неуклюже копирует фразы Штирнера: «каждый человек — своё собственное творение», «истина — призрак» и т. д. Вдобавок, «творение» превращается у Бруно в «изделие». Мы ещё вернёмся к тому, как святой Бруно эксплуатирует Штирнера.
Итак, первое, что мы обнаружили у святого Бруно, — это его постоянная зависимость от Гегеля. На его замечаниях, списанных у Гегеля, мы, конечно, дольше останавливаться не будем. Мы приведём ещё только несколько мест, из которых станет ясно, как непоколебимо он уверовал в могущество философов и как он разделяет их иллюзию, будто изменившееся сознание, появление нового оттенка в истолковании существующих отношений может перевернуть весь существовавший до сих пор мир. Преисполненный этой веры святой Бруно и выдаёт себе через одного своего ученика аттестацию, — в IV томе вигандовского трёхмесячника, на стр. 327, — будто его вышеприведённые фразы о личности, провозглашённые им в III томе, представляют собой «миропотрясающие мысли».
Святой Бруно говорит (Виганд, стр. 95):
«Философия никогда не была чем-либо иным, как только теологией, приведённой к своей наиболее общей форме, к своему наиболее разумному выражению».
Это место, направленное против Фейербаха, почти дословно списано из фейербаховской
«Философии будущего» (стр. 2):
«Спекулятивная философия есть истинная, последовательная, разумная теология».
Бруно продолжает:
«Философия сама в союзе с религией всегда стремилась к абсолютной несамостоятельности индивида и действительно осуществила её благодаря тому, что философия требовала и добивалась растворения единичной жизни во всеобщей, растворения акциденции — в субстанции, человека — в абсолютном духе».
А разве не «философия» Бруно «требует» — «в союзе с» гегелевской и в его всё ещё продолжающемся запретном общении с теологией — «растворения человека» в представлении одной из его «акциденций», — в представлении самосознания как «субстанции», — разве она этого не «требует», хотя и не «добивается»? Из всего этого места, впрочем, видно, с какой радостью «елейно-медоточивый» отец церкви всё ещё исповедует свою «миропотрясающую» веру в таинственную мощь святых теологов и философов. Разумеется, — в интересах «правого дела свободы и своего собственного дела».
