В начале октября Законодательное национальное собрание снова открыло свои заседания — tantum mutatus ab illo!{9} Его физиономия совершенно преобразилась. Неожиданное отклонение пересмотра конституции со стороны департаментских советов вернуло его в пределы конституции и напомнило ему о пределах его существования. Орлеанистам стали внушать подозрения паломничества легитимистов в Эмс, легитимистов начали тревожить сношения орлеанистов с Лондоном[40], газеты обеих фракций раздували огонь и взвешивали взаимные притязания своих претендентов. Орлеанисты вместе с легитимистами злились на происки бонапартистов, проявившиеся в августейших поездках президента, в его более или менее явных попытках сбросить с себя конституционную узду, в заносчивом языке бонапартистских газет; Луи Бонапарт, со своей стороны, злился на Национальное собрание, которое признавало право на конспирацию только за легитимистами и орлеанистами, и на министерство, которое постоянно изменяло ему в пользу этого Национального собрания. Наконец, в самом министерстве произошел раскол по вопросу о римской политике и предложенном министром Пасси подоходном налоге, который консерваторы честили как социалистический.
Одним из первых предложений министерства Барро во вновь собравшемся Законодательном собрании было требование кредита в 300000 франков для уплаты вдовьей пенсии герцогине Орлеанской. Национальное собрание согласилось на это и прибавило к реестру долгов французской нации сумму в 7 миллионов франков. Между тем как Луи-Филипп продолжал таким образом с успехом играть роль «pauvre honteux» — стыдливого нищего, — министерство не решалось предложить Собранию увеличить содержание Бонапарта, а Собрание не казалось склонным разрешить эту надбавку, и Луи Бонапарт, как всегда, стоял перед дилеммой: Aut Caesar, aut Clichy!{10}
Второе требование министерства относительно кредита в 9 миллионов франков для покрытия издержек по римской экспедиции еще более усилило натянутые отношения между Бонапартом, с одной стороны, и министрами и Национальным собранием — с другой. Луи Бонапарт обнародовал в «Moniteur» письмо к своему адъютанту Эдгару Нею, в котором он связывал папское правительство конституционными гарантиями. Папа, со своей стороны, издал обращение: «motu proprio»[41], в котором отвергал всякое ограничение своей восстановленной власти. Письмо Бонапарта с умышленной нескромностью приподнимало занавес над его кабинетом, чтобы выставить его самого перед взорами, галерки в качестве благожелательного, ноне признанного даже в собственном доме и скованного гения. Он не в первый раз кокетничал «затаенными взмахами крыльев свободной души»[42]. Тьер, докладчик комиссии, совершенно игнорировал взмахи крыльев Бонапарта и ограничился тем, что перевел папское обращение на французский язык. Не министерство, а Виктор Гюго сделал попытку выручить президента, предложив Национальному собранию высказать свое одобрение письму Наполеона. «Allons donc! Allons donc!» {«Полноте! Полноте!» Ред.} — таким непочтительно-легкомысленным восклицанием похоронило большинство предложение Гюго. Политика президента? Письмо президента? Сам президент? «Allons donc! Allons donc!» Кто же принимает г-на Бонапарта всерьез? Думаете ли вы, г-н Виктор Гюго, что мы верим вам, будто вы верите в президента? «Allons donc! Allons donc!»
Наконец, разрыв между Бонапартом и Национальным собранием был ускорен благодаря прениям по поводу проекта возвращения Орлеанов и Бурбонов в страну. За отсутствием министерства кузен президента {принц Наполеон Бонапарт. Ред.}, сын экс-короля Вестфалии, внес в палату это предложение, которое имело целью не что иное, как поставить легитимистских и орлеанистских претендентов на одну доску с бонапартистским претендентом или, вернее, ниже его, так как он, по крайней мере, фактически стоял на вершине государственной власти.
Наполеон Бонапарт был достаточно непочтителен, чтобы соединить в одно предложение возвращение изгнанных королевских фамилий и амнистию июньским инсургентам. Негодование большинства тотчас же заставило его взять назад это кощунственное сочетание святого и нечестивого, королевской породы и пролетарского исчадия, неподвижных звезд общества и его блуждающих болотных огоньков, и отвести должное место каждому из двух предложений. Большинство энергично отвергло проект призвания в страну королевских фамилий, и Берье, Демосфен легитимистов, не оставил никаких сомнений насчет значения этого вотума. Разжалование претендентов в простые граждане — вот цель, которую преследуют! Их хотят лишить ореола святости, последнего уцелевшего у них величия, величия изгнания! Что подумали бы о том из претендентов, — воскликнул Берье, — который, забыв свое высокое происхождение, вернулся бы во Францию жить здесь простым частным лицом? Яснее нельзя было сказать Бонапарту, что он ничего не выиграл своим присутствием в стране, что если он нужен был объединенным роялистам здесь, на президентском кресле, в качестве нейтральной личности, то настоящие претенденты на корону должны были оставаться скрытыми от непосвященных взоров туманом изгнания.
1 ноября Луи Бонапарт ответил Законодательному собранию посланием, в котором в довольно резких выражениях извещал об отставке министерства Барро и образовании нового министерства. Министерство Барро — Фаллу было министерством роялистской коалиции, министерство Опуля — министерством Бонапарта, орудием президента против Законодательного собрания, министерством приказчиков.
Бонапарт уже не был теперь только нейтральной личностью 10 декабря 1848 года. Как глава исполнительной власти, он стал центром известных интересов, борьба с анархией заставила самое партию порядка усилить его влияние, и, если он уже не был популярен, то она вообще была непопулярна. Разве он не мог надеяться, что соперничество орлеанистов и легитимистов, с одной стороны, и необходимость какой бы то ни было монархической реставрации — с другой, заставят обе эти фракции признать нейтрального претендента?
С 1 ноября 1849 г. начинается третий период в жизни конституционной республики, заканчивающийся 10 марта 1850 года. Начинается обычная игра конституционных учреждений, которой так восхищается Гизо, т. е. раздоры между исполнительной и законодательной властью. Но это не все. Против реставраторских вожделений объединенных орлеанистов и легитимистов Бонапарт защищает юридическое основание своей фактической власти — республику; против реставраторских вожделений Бонапарта партия порядка защищает юридическое основание своего совместного господства — республику; легитимисты против орлеанистов, орлеанисты против легитимистов защищают status quo {существующее положение, существующий порядок. Ред.} — республику. Все эти фракции партии порядка, из которых каждая имеет in petto {в душе. Ред.} своего собственного короля и свою собственную реставрацию, противопоставляют каждая узурпаторским и мятежническим вожделениям своих соперников общее господство буржуазии, форму, в которой все их отдельные притязания взаимно нейтрализуются и сохраняются, — республику.
Как у Канта республика, в качестве единственной рациональной государственной формы, становится постулатом практического разума, который никогда не осуществляется, но осуществление которого всегда должно быть нашей целью и предметом наших помыслов, — так для этих роялистов постулатом является монархия.
Таким образом, конституционная республика, вышедшая из рук буржуазных республиканцев пустой идеологической формулой, в руках объединенных роялистов стала полной содержания, живой формой. Тьер и не подозревал, какая правда скрывалась в его словах: «Мы, роялисты, являемся истинным оплотом конституционной республики».
Падение министерства коалиции, появление министерства приказчиков имело еще и другое значение. Министр финансов в новом кабинете носил имя Фульд. Сделать Фульда министром финансов значило официально отдать французское национальное богатство в руки биржи, управлять государственным достоянием через биржу и в интересах биржи. Вместе с назначением Фульда финансовая аристократия объявила в «Moniteur» о своей реставрации. Эта реставрация необходимо дополняла собой все остальные реставрации и вместе с ними являлась звеном в цепи конституционной республики.
