Но далее, хотя утверждение, что сама природа благодаря инстинктивному чувству различает собственность, и кажется очень простым, однако в действительности мы обнаруживаем, что для этой цели требуется десять тысяч различных инстинктов и что они применяются к объектам, обладающим величайшей сложностью и едва уловимыми различиями. Ибо когда требуется определить собственность, то обнаруживают, что это отношение сводится ко всякого рода владениям, приобретаемым посредством захвата, трудолюбия, права давности, наследования, договора и т. д. Можем ли мы думать, что природа благодаря своему изначальному инстинкту сообщает нам о всех этих способах приобретения?
Эти слова—наследование и договор—также выражают бесконечно сложные идеи, и, чтобы определить их точно, было бы мало сотен томов законов и тысяч томов комментариев к ним. Объемлет ли природа, инстинкты которой в человеке совершенно просты, столь сложные и искусственные объекты и создает ли она разумное существо, не вверяя ничего действию его разума?
Но даже если допустить все вышесказанное, это не было бы удовлетворительным. Положительные законы явно могут передавать собственность. Признаем ли мы власть королей и сенатов и отмечаем ли мы все границы их юрисдикции благодаря какому-либо иному изначальному инстинкту? Также и судьям, даже если их приговоры ошибочны и беззаконны, следует позволить во имя мира и порядка иметь решающую власть и окончательно определять собственность. Имеем ли мы изначальные, врожденные идеи преторов, канцлеров и присяжных? Кто не видит, что все эти общественные институты возникают лишь из потребностей человеческого общества?
Все птицы одного и того же вида в любое время и в любой стране строят свои гнезда одинаковым образом. В этом мы усматриваем силу инстинкта. Люди в разные времена и в разных местах строят свои дома по-разному. Здесь мы наблюдаем влияние разума и обычая. Подобное же заключение может быть выведено из сравнения инстинкта продолжения рода и института собственности.
Как ни разнообразны гражданские законы, следует согласиться, что в своих главных чертах они довольно постоянно совпадают, ибо цели, которым они служат, весьма похожи друг на друга. Подобным же образом все дома имеют крыши и стены, окна и трубы, хотя они и различаются между собой по своим очертаниям, внешнему виду и строительным материалам. Замысел последних, ориентирующийся на удобства человеческой жизни, обнаруживает свое происхождение от разума и размышления не с большей откровенностью, чем замысел первых, ориентирующийся во всех случаях на подобную же цель.
Мне нет нужды в том, чтобы упоминать изменения, которые происходят со всеми правилами собственности вследствие тонких поворотов и связей воображения, а также благодаря тонкостям и абстракциям в рассуждениях юристов. Нет никакой возможности примирить указанное наблюдение с понятием изначальных инстинктов.
Единственное, что будет порождать сомнения относительно теории, на которой я настаиваю,— это влияние воспитания и приобретенных привычек, благодаря которым мы столь привыкли осуждать несправедливость, что в каждом отдельном случае не отдаем себе отчета о непосредственных соображениях насчет ее пагубных последствий. Мнения, которые наиболее привычны нам, могут именно по этой причине ускользать от нас; и то, что мы очень часто выполняли в силу определенных мотивов, мы склонны также продолжать выполнять механически, не вспоминая в каждом случае о тех соображениях, которые вначале оказывали на нас определяющее влияние. Выгода или, скорее, необходимость, которая ведет к справедливости, столь универсальна и везде в такой мере свидетельствует в пользу одинаковых правил, что такого рода привычка имеет место во всех обществах и мы способны определить ее истинное происхождение не ранее, чем осуществив тщательное исследование. Дело, однако, не настолько неясно, чтобы мы не могли даже в обыденной жизни обратиться к принципу общественной полезности и спросить: что должно стать с миром, если бы такая манера поведения стала господствовать; как могло бы общество существовать при таком непорядке? Можно ли вообразить, что, если бы различение или разделение иму-ществ было совершенно бесполезным, оно когда-либо могло сохраниться в обществе?
Итак, нам представляется, что в общем и целом мы сумели постигнуть значение того принципа, на котором здесь настаивали, и в состоянии определить, какую степень уважения или нравственного одобрения мы можем получить из рассуждений относительно общественного интереса или полезности. Необходимость справедливости для поддержания общества есть единственное основание данной добродетели. И поскольку никакое моральное совершенство не оценивается более высоко, мы можем заключить, что указанное обстоятельство полезности вообще имеет огромную силу и должно полностью господствовать над нашими чувствами. Оно должно быть, следовательно, источником значительной части достоинства, приписываемого человеколюбию, благожелательности, дружелюбию, патриотизму и другим социальным добродетелям такого рода, подобно тому как оно представляет собой единственный источник того морального одобрения, посредством которого вознаграждаются верность, справедливость, правдивость, честность и другие ценные и полезные качества и принципы. Это всецело согласуется с правилами философии и даже здравого смысла, в соответствии с коими любому принципу, который, как обнаружено, имеет большую силу и мощь в одном случае, приписывают подобную же силу во всех сходных случаях. Действительно, это есть Ньютоново главное правило философствования 51 22.
ГЛАВА IV
О ПОЛИТИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ
Если бы каждый человек имел сообразительность, достаточную, чтобы всегда уяснить себе тот глубокий интерес, который обязывает его соблюдать справедливость, и силу духа, достаточную, чтобы упорно и неуклонно следовать общим и отдаленным интересам, противоборствуя соблазнам наличного удовольствия и наличной выгоды, то в этом случае никогда не было бы ничего подобного правительству или политическому обществу, а каждый человек, следуя собственной свободе, жил бы в полном мире и согласии со всеми другими. Какова необходимость в положительном законе там, где естественная справедливость является сама по себе достаточным сдерживающим началом? Зачем создавать органы власти там, где никогда не возникает никакого беспорядка или беззакония? Зачем ограничивать нашу врожденную свободу, когда в любом случае крайнее ее проявление находят безвредным и благотворным? Очевидно, что, если бы правительство было совершенно бесполезным, его никогда не могло бы быть и что единственным основанием долга верноподданства является выгода, которую он дает обществу, сохраняя среди людей мир и порядок.
Когда создается множество политических сообществ и они поддерживают между собой широкое общение, немедленно обнаруживается полезность нового ряда правил в этой частной ситуации и соответственно они оказываются налицо под названием международного права. Таковы неприкосновенность личности послов, воздержание от использования отравленного оружия, право на пощаду при военных действиях и тому подобные правила, которые явным образом рассчитаны на выгоду государств и королевств в их взаимоотношениях друг с другом.
Правила справедливости, которые господствуют среди отдельных лиц, не отменяются полностью в отношениях между политическими сообществами. Все имеющие власть претендуют на уважение к правам других властителей, и некоторые, несомненно, делают это без лицемерия. Между независимыми государствами ежедневно заключаются союзы и договоры, которые были бы лишь пустой тратой бумаги, если бы опыт не показывал, что им присущи некоторое влияние и авторитет. Но в этом пункте существует различие между королевствами и отдельными лицами. Человеческая природа никоим образом не может сохраняться помимо ассоциации индивидов, и эта ассоциация никогда не имела бы места, не будь того уважения, которым пользуются законы справедливости. Беспорядок, смятение, война всех против всех являются необходимыми следствиями такого распущенного поведения. Но нации могут существовать без взаимного общения. Они могут существовать в известной степени даже в условиях всеобщей войны. Соблюдение справедливости, хотя и полезное для них, не гарантируется столь настоятельной необходимостью, как это имеет место среди отдельных лиц, а нравственный долг находится в прямом соответствии с полезностью. Все политики и большинство философов допустят, что, следуя государственным соображениям, при определенных обстоятельствах можно обходиться без правил справедливости и делать недействительным любой договор или союз, строгое соблюдение которого было бы в значительной степени вредным для одной из договаривающихся сторон. Но согласимся, что только самая крайняя необходимость может оправдать отдельных лиц при нарушении ими обещаний или посягательстве на собственность других.
