Таким образом, с какой бы стороны мы ни подходили к этому вопросу, ценность, приписываемая социальным добродетелям, оказывается постоянной и проистекает главным образом из того уважения, которое естественное чувство благожелательности обязывает нас оказывать интересам человечества и общества. Если мы рассмотрим принципы человеческой природы в том виде, как они выявляются из повседневного опыта и наблюдения, то мы должны будем a priori заключить, что такое существо, как человек, не может быть совершенно безразличным к благополучию или неблагополучию своих ближних и не может не провозглашать с готовностью и без каких-либо дальнейших соображений и размышлений там, где ничто не вызывает у него какого-либо частного пристрастия, что то, что способствует счастью этих людей, есть благо, а то, что способствует их несчастью,— зло. Здесь поэтому имеются по крайней мере слабые основы или контуры всеобщего различия между действиями; и соответственно тому, как возрастает человеколюбие личности, ее связь с теми, кто обделен благами или же пользуется ими, ее живое представление о их счастье или несчастье, ее последующее одобрение или неодобрение приобретают соответствующую силу. Нет необходимости, чтобы благородные действия, бегло отмеченные в старой книге по истории или сообщенные в давнишней газете, вызывали какие-либо сильные чувства восхищения и одобрения. Добродетель, находящаяся на таком расстоянии, подобна неподвижной звезде, которая хотя и может представиться взору разума такой же яркой, как солнце в зените, однако пребывает в столь бесконечном отдалении, что не вызывает ощущений ни света, ни тепла. Если эта добродетель станет нам ближе благодаря нашему знакомству или связи с соответствующими лицами или хотя бы немногословному повествованию об указанном случае, то наши сердца сразу же будут тронуты, наша симпатия окажется более живой и наше холодное одобрение превратится в самые теплые чувства дружбы и уважения. Это представляется необходимым и неизбежным следствием общих принципов человеческой природы в том виде, как они обнаруживаются в повседневной жизни и практике.

Теперь рассмотрим эти взгляды и рассуждения в обратном порядке. Исследуем вопрос a posteriori и, взвесив следствия, посмотрим, не вытекает ли [моральное] достоинство социальной добродетели в значительной мере из чувств человеколюбия, которые оно вызывает у наблюдателей. Представляется [очевидным] фактом, что обстоятельство полезности во всех случаях является источником похвалы и одобрения и к нему постоянно апеллируют при всех моральных решениях относительно достоинства или предосудительности поступков; что это единственный источник того высокого уважения, которое оказывают справедливости, верности, чести, верноподданству и целомудрию; что оно неотделимо от всех других социальных добродетелей—человеколюбия, великодушия, приветливости, милосердия, кротости, сострадания и умеренности— словом, что это основание главной части морали, которая имеет отношение к человечеству и к нашим ближним.

Представляется также, что когда нашим общим одобрением пользуются некоторые характеры и манеры поведения, то при этом полезная склонность к социальным добродетелям не приводит нас в движение посредством заботы о собственных интересах, но оказывает гораздо более всеобщее и широкое влияние. Представляется, что стремление к общественному благу, к достижению мира, порядка и гармонии в обществе, воздействуя на благие принципы нашей организации, всегда привлекает нас на сторону социальных добродетелей. И представляется в качестве дополнительного подтверждения сказанного, что эти принципы человеколюбия и симпатии столь глубоко пронизывают все наши чувства и оказывают столь сильное влияние, что могут возбудить сильнейшее порицание или одобрение. Данная теория есть просто результат всех этих выводов, каждый из которых кажется основанным на единообразном опыте и наблюдении.

Пусть было бы сомнительным, существует ли в нашей природе такой принцип, как человеколюбие, или забота о других людях, однако когда мы увидим на бесчисленных примерах, что все имеющее тенденцию способствовать интересам общества оценивается очень высоко, то нам придется признать силу указанного благого принципа, поскольку невозможно, чтобы какое-либо явление нравилось как средство достижения цели, а цель при этом оставалась совершенно безразличной. С другой стороны, пусть сомнительно, существует ли какой-либо воплощенный в нашей природе общий принцип нравственного осуждения или одобрения; однако когда мы убеждаемся из бесчисленных примеров во влиянии человеколюбия, то мы должны отсюда заключить, что невозможно, чтобы каждое явление, которое способствует интересам общества, не вызывало удовольствия, а то, которое пагубно, не вселяло чувства неудовольствия. И когда эти различные размышления и наблюдения содействуют друг другу при выведении одного и того же заключения, то не должны ли они придавать ему несомненную очевидность?

Во всяком случае можно надеяться, что продолжение этого рассуждения принесет дальнейшее подтверждение данной теории, показав возникновение иных чувств уважения и почтения из тех же или подобных принципов.

ГЛАВА VI

О КАЧЕСТВАХ,

ПОЛЕЗНЫХ НАМ САМИМ

часть

Представляется очевидным, что если мы подвергаем исследованию какое-либо качество или привычку и если они оказываются в каком-либо отношении вредными для лица, обладающего ими, либо делающими его неспособным к определенному занятию или действию, то они немедленно осуждаются и причисляются к его недостаткам и несовершенствам. Леность, неряшливость, отсутствие чувства порядка и методичности, упрямство, непостоянство, опрометчивость, легковерность—эти качества никогда не расценивались кем-либо как несущественные для характера, а еще менее того восхвалялись кем-либо как достоинства и добродетели. Вред, который они приносят, непосредственно бросается в глаза и внушает нам чувство огорчения и неодобрения.

Ни одно качество, если угодно, не является абсолютно заслуживающим порицания или же похвалы. Все зависит от степени. Надлежащая середина, говорят перипатетики, является признаком добродетели. Но эта середина определяется главным образом полезностью. Подобающая быстрота в каком-либо деле, например, достойна похвалы. Когда она недостаточна, то нет никакого прогресса в достижении цели. Когда же она чрезмерна, она приводит нас к опрометчивым и плохо продуманным мерам и предприятиям. Посредством таких рассуждений мы определяем надлежащую и достойную похвалы середину во всех нравственных и продиктованных благоразумием изысканиях и никогда не упускаем из виду преимуществ, обусловленных тем или иным характером или привычкой.

И вот если личность, обладающая данным характером, наслаждается этими преимуществами, себялюбие никогда не может сделать их вид приятным для нас, зрителей, и никогда не способно внушить нам уважение к ним и заставить нас одобрить их. Никакая сила воображения не может превратить нас в другую личность и заставить нас вообразить, будто мы, будучи указанной личностью, пользуемся выгодой, проистекающей из тех ценных качеств, которыми она обладает. А если бы это и произошло, то никакая быстрота воображения не смогла бы вновь перенести нас к самим себе и заставить нас любить и уважать личность, столь отличающуюся от нас. Взгляды и чувства, столь противоречащие известной истине и друг другу, никогда не могли бы существовать в одно и то же время и в одном и том же месте. Следовательно, всякие подозрения в наличии эгоистического интереса в данном случае исключаются полностью. Совершенно иной принцип волнует нашу душу и пробуждает в нас интерес к счастью личности, о которой мы размышляем. Когда прирожденные таланты и благоприобретенные способности такой личности открывают перед нами перспективу возвышения, успеха, прочного положения, процветания, постоянной власти над судьбой и свершения великих и полезных дел, мы бываем поражены такими приятными образами и в нас немедленно возникает уважение к ней. Идеи счастья, радости, успеха и процветания связаны со всеми свойствами ее характера и распространяют в наших душах приятное чувство симпатии и человеколюбия⁶².