ГЛАВА VII

О КАЧЕСТВАХ,

НЕПОСРЕДСТВЕННО ПРИЯТНЫХ НАМ САМИМ

Всякий, кто провел вечер с серьезными, задумчивыми людьми и наблюдал, как вдруг оживлялась беседа и какими веселыми становились лица, речь и поведение каждого из них, когда появлялся добродушный, жизнерадостный собеседник, тот легко допустит, что веселость (cheerfulness) заключает в себе немалое достоинство и, как правило, привлекает расположение людей. И в самом деле, ни одно качество не передается окружающим с большей легкостью, ибо ни одно из них не имеет большей склонности к тому, чтобы проявляться в веселых беседах и приятных развлечениях. Огонь распространяется по всему кругу и часто воспламеняет самых склонных к брюзжанию и самых угрюмых людей. То, что меланхолики ненавидят весельчаков, даже если это говорит Гораций, я допускаю с известным трудом, ибо я всегда наблюдал, что там, где веселье умеренно и не выходит за рамки приличий, серьезные люди получают особенно большое удовольствие от того, что такое веселье рассеивает уныние, в которое они обычно погружены, и доставляет им несвойственную радость.

Исходя из этого воздействия веселости, проявляющегося как в том, что она передается другим, так и в том, что она вызывает одобрение, мы можем представить себе, что существует другой ряд духовных качеств, которые безотносительно к какой-либо полезности или к какой-либо тенденции способствовать благу общества или обладателя соответствующих качеств вызывают одобрение у тех, кто их наблюдает, и обеспечивают дружбу и уважение. Лицу, обладающему ими, приятно непосредственное чувствование их. Другие приходят в то же самое настроение и перенимают это чувствование под влиянием своего рода заражения или естественной симпатии. И так как мы не можем воздержаться от любви к тому, кто приятен нам, у нас возникает благожелательная эмоция по отношению к личности, которая вызывает столь большое удовольствие. Эта личность являет собой воодушевляющее зрелище. Ее присутствие наполняет нас довольством и радостью. Наше воображение, проникая в ее чувства и склонности, возбуждается более приятным образом, чем если бы перед нами был меланхоличный, подавленный, мрачный и полный тревог характер. Отсюда одобрение и привязанность, которые сопутствуют первому, и отвращение и неприязнь, с которыми мы относимся ко второму ⁶⁹.

Немногие люди позавидовали бы характеру, который Цезарь приписывает Кассию:

...Он не любит игр И музыки, не то что ты, Антоний,

Смеется редко, если ж и смеется,

То словно над самим собой с презреньем За то, что не сумел сдержать улыбку⁵¹.

Такие люди не только, как добавляет Цезарь, обычно бывают опасны, они, кроме того, имея мало радости сами, никогда не могут стать приятными другим или способствовать увеселению общества. Все благовоспитанные народы во все эпохи расценивали вкус к удовольствиям, сопровождаемый умеренностью и приличием, как значительное достоинство, даже когда имелись в виду великие люди, а когда имелись в виду лица более низкого ранга и характера, обладание таким вкусом считалось еще более необходимым. Французский писатель дает такое привлекательное в этом отношении изображение состояния собственного духа. Добродетель я люблю, говорит он, но без аскетизма, удовольствие— без изнеженности и жизнь—без всякого страха ее потерять ⁷⁰.

Кто не бывал поражен каким-нибудь характерным примером величия духа или благородства характера, возвышенностью чувства, презрением к рабству и той благородной гордостью и одухотворенностью, которые проистекают из сознания добродетели? Возвышенное, говорит Лонгин, часто есть не что иное, как эхо или отображение величия духа, и когда это качество проявляется в ком-либо, то оно вызывает наше одобрение и восхищение, даже если не произнесено ни слова, как это можно наблюдать в случае столь прославленного молчания Аякса в «Одиссее», которое выражает более благородное пренебрежение и решительное негодование, чем это может передать какой-либо язык ⁷¹.

«Будь я Александром,—сказал Парменион,— я принял бы предложение Дария»⁵³. «Я тоже,— отвечал Александр,—будь я Парменионом». Это высказывание великолепно, говорит Лонгин, исходя из подобного же принципа⁷².

«Идите!—крикнул тот же герой своим солдатам, когда они отказались следовать за ним в Индию.—Идите и расскажите своим соотечественникам, что вы покинули Александра, когда он собирался закончить завоевание мира». «Александр,—говорит принц Конде⁵⁴, который всегда восхищался этим отрывком,—покинутый своими солдатами среди варваров, все-таки отнюдь не покорился, чувствуя в себе такое достоинство и право на владычество, что не мог даже поверить в возможность того, чтобы кто-нибудь отказался повиноваться ему. В Европе он или в Азии, среди греков или персов—все это было для него безразлично. Всюду, где он встречал людей, он был убежден, что найдет себе подданных».

Наперсница Медеи в трагедии рекомендует осторожность и покорность и, перечисляя все горести этой несчастной героини, спрашивает ее, что поддерживает ее в борьбе с многочисленными и неумолимыми врагами. Я сама себя, отвечает она, сама, говорю я, и этого достаточно. Буало⁵⁵ справедливо рекомендует этот отрывок как пример истинной возвышенности ⁷³.

Когда Фокиона, скромнейшего, мягкого Фокиона, вели на казнь, он обратился к одному из своих собратьев по несчастью, который оплакивал свою жестокую участь. Разве не достаточно тебе той славы, сказал он, что ты умираешь рядом с Фокионом?⁷⁴

Рассмотрим в качестве противоположного этому образ Вителлия, как его рисует Тацит, низвергнутого с престола империи, продлевающего время своего позорища из низменной любви к жизни, отданного безжалостной толпе, которая швыряет, бьет и пинает его ногами, вынужденного под угрозой кинжала, приставленного к его горлу, поднимать голову и подвергаться всевозможным оскорблениям. Какое жалкое бесчестье! Какое низкое унижение! Однако даже здесь, говорит историк, он выказал некоторые признаки присутствия духа, не совсем выродившегося. Трибуну, который оскорблял его, он ответил: Я еще твой император ⁷⁵.

Мы никогда не прощаем абсолютного отсутствия сознания своего я и достоинства характера, т. е. надлежащего чувства того, что нам должно быть воздано, будь то в обществе либо же в обычном житейском обиходе.

Этот порок составляет то, что мы справедливо называем низостью; последняя имеет место, когда человек может унизиться до самого низкого рабства, чтобы добиться своих целей, заискивать перед теми, кто оскорбляет его, и унижать себя близостью и доверительным отношением к недостойным, стоящим ниже его людям. Определенная степень благородной гордости и самоуважения столь необходима, что отсутствие их в душе неприятно так же, как отсутствие носа, глаза или какой-либо из наиболее важных частей лица или членов тела ⁷⁶.

Полезность мужества как для общества, так и для лица, обладающего им, является очевидной основой достоинства. Но любому, кто должным образом рассматривает вопрос, станет ясно, что это качество обладает особым блеском, который всецело исходит от него самого и неотделимого от него благородного подъема. Его образ, начертанный художниками и поэтами, обнаруживает в каждой из своих черт возвышенность и смелую уверенность, которая привлекает взор, пробуждает к нему привязанность и наделяет благодаря симпатии такой же возвышенностью чувства каждого, кто его наблюдает.

Столь блестящими красками рисует Демосфен Филиппа там, где оратор защищает свое правление и оправдывает упорную любовь к свободе, которую он внушал афинянам! «Я видел Филиппа,— говорит он,— того, с кем вы решительно сражались, в то время, когда он стремился к созданию империи и к господству, подвергая себя всяческим опасностям. Его глаз был пронзен, его шея вывихнута, рука и бедро изранены,—любую часть своего тела, которую отнимала у него судьба, он с радостью отдавал, лишь бы иметь возможность жить в чести и славе с тем, что оставалось. И следует еще сказать, что он, рожденный в Пелле, месте до этого незначительном и неизвестном, был вдохновлен столь высоким честолюбием и жаждой славы, в то время как вы, афиняне, и т. д.» ⁷⁷.