IV. Неодушевленные предметы могут вступать друг с другом в те же самые отношения, которые мы наблюдаем у моральных субъектов, хотя первые никогда не могут стать предметом любви или ненависти и, следовательно, не могут быть восприимчивыми к [моральному] достоинству или предосудительности. Молодое дерево, когда оно обгоняет в росте и губит тем самым своих же собственных родителей, находится к ним совершенно в тех же отношениях, что и Нерон, когда он убил Агриппину, и если нравственность заключалась бы лишь в отношениях, то дерево, несомненно, было бы в такой же мере преступником.

V. Представляется очевидным, что конечные цели человеческих поступков ни в коем случае не могут быть объяснены исходя из разума, но полностью опираются на чувства и привязанности людей вне какой-либо зависимости от их интеллектуальных способностей. Спросите какого-либо человека, почему он занимается телесными упражнениями, и он ответит: потому что желаю сохранить свое здоровье. Если вы затем будете допытываться, почему он хочет быть здоровым, он с готовностью ответит: потому что болезненное состояние приносит страдания. Если вы продолжите ваши изыскания и захотите узнать причину того, почему он ненавидит страдания, то он не сможет дать когда-либо какой-нибудь ответ. Это уже конечная цель, и она никогда не будет сведена к какой-то другой.

Возможно, что на ваш второй вопрос, почему он желает быть здоровым, он сможет также ответить, что это необходимо для занятия его профессией. Если вы спросите, почему он заботится об этом, он ответит: потому что желаю получать деньги. Если же вы поинтересуетесь: почему? Потому что это средство получения удовольствий, скажет он. И дальнейшие расспросы о причине будут абсурдны. Невозможно, чтобы в данном случае имел место прогресс in infinitum и всегда оказывалось, что какая-то одна вещь является причиной того, почему желают другой вещи. Должно быть нечто такое, чего желают ради него самого и вследствие его непосредственного согласия или соответствия с человеческими чувствами и привязанностями.

Далее, поскольку добродетель есть цель и она желанна ради нее самой помимо какого-либо вознаграждения благодаря лишь непосредственному удовлетворению, приносимому ею, то должно быть некоторое чувство, которое затрагивается ею, некоторый внутренний вкус или ощущение, или назовите его как угодно, различающее нравственное добро и зло и принимающее одно и отвергающее другое.

Таким образом, разграничительные линии между разумом и вкусом и их функции установить нетрудно. Первый доставляет познание истины и ложности. Последний доставляет чувство красоты и безобразия, порока и добродетели. Один обнаруживает объекты в том виде, как они реально существуют в природе, ничего не добавляя и не убавляя. Другой обладает продуктивной способностью и, украшая и расцвечивая все объекты красками, заимствованными из внутреннего чувства, создает в определенной мере новое творение. Разум, будучи холодным и незаинтересованным, не является мотивом к действию и лишь направляет импульс, полученный от желания или склонности, показывая нам средства добиться счастья и избежать несчастья. Вкус, поскольку он поставляет удовольствие и боль—находясь поэтому в основании счастья и страдания,—становится мотивом для действий, первой пружиной или импульсом для желания и воления. От известных или предполагаемых обстоятельств и отношений разум ведет нас к открытию скрытого и неизвестного. После того как все обстоятельства и отношения оказываются перед нами, вкус заставляет нас испытывать от целого новое чувство осуждения или одобрения. Мерило одного, будучи основано на природе вещей, вечно и неизменно даже в отношении воли Высшего Существа. Мерило другого, возникая из внутреннего строения и склада живых существ, в конечном счете выводится из той Верховной Воли, которая дарует каждому существу его особую природу и устанавливает несколько классов и порядков существования.

О СЕБЯЛЮБИИ ⁴⁹

Существует принцип, который, как полагают, господствует над многими людьми, будучи совершенно несовместим со всякой добродетелью и нравственным чувством. И так как он не может проистекать из чего-то иного, кроме самой порочной предрасположенности характера, то он в свою очередь стремится еще больше поощрить эту порочность. Данный принцип состоит в утверждении, что всякая благожелательность есть лишь лицемерие, дружба—обман, патриотизм—фарс, верность—уловка, чтобы добиться доверия, и что, в . то время как мы все в конечном счете преследуем только наши частные интересы, мы носим эти красивые маски, чтобы ослабить бдительность других людей и сделать их более беззащитными перед нашими хитростями и махинациями. Легко вообразить, каким сердцем должен обладать тот, кто проповедует такие принципы и не испытывает внутреннего чувства, которое изобличало бы лживость столь пагубной теории, а также в какой мере он может испытывать привязанность и благожелательность к людям, которых он изображает в столь отвратительных красках и считает столь мало способными проявить благодарность или ответную привязанность. И если нам не следует всецело приписывать эти принципы испорченности сердца, мы должны по крайней мере объяснить их как результат самого небрежного и проведенного второпях исследования. В самом деле, поверхностные мыслители, наблюдая у людей много притворства и не ощущая, быть может, очень сильного сдерживающего начала в своих собственных склонностях, могут вывести поспешное заключение общего характера, что все в равной мере испорченны и что люди в отличие от всех других животных и фактически от всех других видов существующего не допускают вариации степеней хорошего и плохого, но в каждом отдельном случае в разных обличьях и личинах остаются теми же самыми существами.

Существует и другой принцип, который отчасти напоминает первый и который упорно отстаивался философами и был основанием многих систем, а именно принцип, согласно которому никакой аффект не есть и не может быть бескорыстным, какую бы привязанность кто-либо ни испытывал или воображал, что испытывает к другим; самая великодушная дружба, какой бы искрен-

пей она ни была, представляет собой модификацию себялюбия; и мы, даже не сознавая этого, ищем только удовольствия для самих себя, когда нам кажется, будто мы всецело поглощены проектами относительно свободы и счастья человечества. Благодаря игре воображения, утонченности размышления и восторженности аффектов нам кажется, что мы принимаем участие в интересах других лиц, и мы воображаем, будто лишены всяких эгоистических соображений. Но в конечном счете самый великодушный патриот и самый скупой скряга, храбрейший герой и жалчайший трус в равной степени в каждом своем поступке обнаруживают заботу о собственном счастье и благополучии.

Тот, кто заключит на основании кажущейся тенденции данного мнения, будто лица, проповедующие его, лишены возможности испытывать истинное чувство благожелательности или чувствовать какое-либо уважение к подлинной добродетели, в практической жизни нередко обнаружит, что он весьма заблуждается. Честность и благородство не были незнакомы Эпикуру и его секте. Аттик и Гораций ⁷⁰, по-видимому, обладали от природы благородными и дружелюбными наклонностями и развивали их посредством размышлений, подобно любым ученикам более строгих школ. И среди современных философов Гоббс и Локк, которые поддерживали эгоистическую систему морали, жили безукоризненной жизнью, хотя первый и не испытывал никакого сдерживающего влияния религии, которое могло бы возместить недостатки его философии.

Сторонник Эпикура или Гоббса без труда допускает, что в мире существует такая вещь, как дружба, лишенная лицемерия или маскировки, хотя он и может попытаться, если так можно выразиться, разложить элементы этого аффекта при помощи философской химии на элементы другого аффекта и объяснить каждую привязанность как себялюбие, искаженное и преобразованное особой игрой воображения, создающей разнообразие форм видимости. Но так как людям не свойственна одна и та же игра воображения и она не дает одного и того же направления исходному аффекту, этого достаточно, даже в соответствии с эгоистической системой, для того, чтобы провести широко простирающееся различение между человеческими характерами и назвать одного человека добродетельным и человеколюбивым, а другого—порочным и обладающим низменными интересами. Я уважаю человека, себялюбие которого благодаря чему бы то ни было оказалось направлено так, что внушает ему заботу о других людях и делает его способным служить обществу, так же, как ненавижу или презираю того, кто не интересуется ничем, кроме собственных удовольствий и радостей. Напрасно стали бы вы внушать мне, что указанные, по-видимому, противоположные характеры в конечном счете одинаковы и что вся разница между ними порождается лишь очень незначительными различиями в мыслях. Каждый характер, несмотря на эту незначительную разницу, кажется мне прочным и устойчивым. И я не нахожу, чтобы в данном случае естественные чувства, возникающие под влиянием общего вида вещей, разрушались утонченными рассуждениями относительно точного источника этого вида легче, нежели в случае, когда затронуты какие-либо иные предметы. Разве свежий, здоровый цвет лица не вызывает у меня благодушия и удовольствия, даже если я и знаю из философии, что все различие в цвете лица возникает исключительно из-за незначительных различий в толщине крайне мелких частиц кожи, отчего поверхности ее приходится отражать один из основных цветов света и поглощать другие?