Николас Гарнэдж прибыл в Винчестер с описью ценностей Джулианы Крус, твердо намереваясь расспросить всех, кого только можно, и выяснить, не появлялись ли в городе пропавшие вещи. И прежде всего он обратился к самому важному лицу – представителю Святого престола в Англии лорду епископу Винчестерскому Генри Блуа. Тот уже успел оправиться от замешательства и был полон решимости восстановить свой пошатнувшийся авторитет, а потому епископ Генри держался так, как будто это не он чуть ли не каждый день менял союзников и не ему совсем недавно пришлось, запершись в замке, дрожать за свою жизнь. Добиться приема у его преосвященства было не так-то легко, но у Николаса хватило упорства, чтобы преодолеть все препоны.

Пробежав глазами поданный Николасом список, епископ нахмурился:

– Как тебе в голову пришло беспокоить меня из-за таких пустяков? Я знать ничего не знаю об этих безделушках и никогда их в глаза не видел. Могу только сказать, что ни одна церковь из тех, что в моем ведении, этими вещами не владеет. И с какой стати я вообще должен о них думать – что в них такого особенного?

– Милорд, – смущенно ответил Гарнэдж, – речь идет о жизни и смерти. Одна леди пожелала посвятить себя Господу и решила принять постриг в Уэрвелльской обители. Но ей не удалось осуществить свое намерение – по пути в монастырь она пропала, я же здесь для того, чтобы отыскать ее, если она жива, а если нет – отомстить за ее гибель. И только с помощью этих, как вы выразились, безделушек можно надеяться напасть на след.

– И все равно, – отрывисто произнес епископ Генри, – я ничем не могу тебе помочь. Скажу лишь, что ни один из этих предметов не попадал в ризницу кафедрального собора, да и в другие крупные церкви тоже. Но храмов в городе много, ты можешь обойти их и порасспросить там. Если что – сошлись на мое разрешение. Это все, что я могу для тебя сделать.

Этим Николас и вынужден был довольствоваться. Впрочем, заручиться епископским дозволением осмотреть церкви и опросить служителей оказалось далеко не лишним. Ибо если Генри Блуа порой и приходилось поджимать хвост, то всякий раз он восставал, словно феникс из пепла, в величии и славе – и горе тому, кто осмеливался ему перечить.

Из храма в храм, от священника к священнику ходил Николас со своим списком, но святые отцы, настроенные по большей части доброжелательно и сочувственно, только качали головами и пожимали плечами. Помочь Николасу никто не мог. Ни в одном уцелевшем храме никто не слышал о паре серебряных подсвечников, украшенном камнями распятии и маленькой дарохранительнице. У юноши не было причин сомневаться в том, что ему говорят правду, да и с чего бы служителям церкви кривить душой?

Но Николас не терял надежды. Оставались еще лавки в золотых и серебряных рядах и уличные торговцы, скупавшие и сбывавшие с рук что попало, случалось, что и краденое. А в таком городе, как Винчестер, где находился епископский двор и было полно богатых церквей и важных господ с толстыми кошельками, – ювелирных лавок, само собой, насчитывалось великое множество.

В то самое утро, когда брат Хумилис высказал желание посетить родные края, Николас вошел в маленькую, наспех подлатанную лавчонку на Хай-Стрит, притулившуюся в тени церкви Святого Маврикия. Хозяин еще не успел побелить почерневшие после пожара стены, но уже вовсю работал, пододвинув скамью поближе к окну, чтобы использовать первые утренние лучи, а не жечь попусту масло в лампаде. Ставень над окном был поднят и укреплен в виде козырька – так, чтобы солнце не слепило глаза, но блики его при этом играли на чудесных камушках, которые мастер как раз в этот момент вставлял в полированную блестящую брошь. Ювелир был мужчиной в расцвете лет, который явно знавал лучшие времена, и прежде, судя по всему, был человеком весьма упитанным, ныне же так отощал за время долгой осады города, что даже кожа его висела складками, словно платье с чужого плеча. Заслышав шаги, он живо поднял седеющую голову и поинтересовался, чем может служить молодому господину.

– У меня уже руки опускаются, – с грустью признался Николас, – но все же попробую и тебя спросить – попытка не пытка. Меня интересуют сведения о кое-какой церковной утвари, затерявшейся в здешних краях три года назад. Ты ведь торгуешь подобными вещами?

– Я работаю по серебру и по золоту – делаю, что мне закажут. Случалось мастерить и церковную утварь. Ну, бывает, что и прикуплю кое-какие вещицы на продажу, не без того. Но три года – немалый срок, разве все упомнишь. А что в этих вещах такого примечательного? Может, ворованные? Тогда это точно не ко мне, я человек честный, с мошенниками дела не имею и никогда не куплю ничего, что вызывает подозрение.

– Но в этих вещах наверняка не было ничего подозрительного. Возможно, они и впрямь были украдены, но ты-то ведь не мог об этом догадаться. Вещи не здешние, в ваших краях таких не водилось. Их привезли из Шропшира, да и изготовлены они были скорее всего там же. Такой мастер, как ты, наверняка сразу бы признал северную работу. Кресты-то саксонские. И, должно быть, очень старые.

– Любопытно, что это за штуковины? Прочтите-ка ваш список, молодой господин. Память у меня не ахти какая, но может статься, что и припомню что-то, даже через три года.

Николас медленно читал перечень, внимательно следя за выражением лица ювелира – вдруг да узнает хоть что-нибудь.

– Пара серебряных подсвечников, выполненных в виде высоких кубков, обвитых виноградной лозой, к которой серебряными же цепочками крепятся щипцы для снятия нагара, украшенные орнаментом в виде виноградных листьев, алтарный крест длиною в ладонь, серебряный, на серебряном же пьедестале в виде трехступенчатой пирамиды, инкрустированный агатами и аметистами, и парный к нему наперсный крест для священника, длиной в мизинец, украшенный такими же камнями, на тонкой серебряной цепочке…

– Нет, – прервал его мастер, решительно качая головой, – ничего подобного я не видел. Такие кресты я бы запомнил, да и подсвечники тоже.

– Там еще была маленькая серебряная дарохранительница с гравировкой в виде листьев папоротника…

– Нет, сэр, ничего подобного не припоминаю. Может, если бы сохранились мои книги, можно было бы сыскать концы. Писец, который вел для меня записи, не упускал никакой мелочи, и по его писанине, может, и удалось бы что выяснить даже и по прошествии трех лет. Да только погорели все эти книжицы; как начался пожар, не до них было – слава Богу, что успели вынести самое ценное.

Что ж, подумал Николас, тут удивляться нечему. В Винчестере такое творилось, что любой, даже самый дотошный человек, вынужден был заботиться прежде всего о своей голове, и если успевал, то спасал самое дорогое – где уж тут думать о каких-то пергаментах. Что же до личных украшений Джулианы, размышлял молодой человек, то, может, о них и заикаться не стоит? Они ведь не такие приметные, как церковная утварь. Пока он колебался, продолжать ли расспросы, отворилась дверь и в проникшем со двора снопе солнечного света появилась женская фигура.

Ступив за порог и закрыв за собой дверь, женщина будто потонула в полумраке мастерской и снова оказалась на виду, лишь когда подошла к скамье у окна, где сидел мастер. Николас догадался, что это пришла хозяйка, жена ювелира. Поставив по правую руку мужа кубок эля, женщина выпрямилась и с простодушным любопытством взглянула на молодого человека. Это была миловидная горожанка, несколькими годами моложе своего супруга. Черты лица ее терялись в тени от козырька над окном, но когда она ставила кубок, луч солнца упал на ее мягкую полную руку, белизна которой подчеркивалась черным цветом ее одежды.

Николас случайно задержал взгляд на руке хозяйки и остолбенел. Некоторое время он в изумлении таращил глаза, не в силах вымолвить ни слова, – так, что женщина заметила его странное поведение и, опустив руку, сделала шаг назад. Но он уже увидел: на мизинце у нее было надето колечко, такое маленькое, что не могло бы налезть на другой палец. Кольцо было чуть шире, чем обычно носят в этих местах, по самому краю виднелась серебряная каемочка, но вся поверхность была сплошь покрыта эмалевым узором – крошечными желтыми и голубыми цветами вперемежку с малюсенькими зелеными листочками. Николас даже заморгал, боясь, что это видение растает, точно мираж, но кольцо осталось на месте – и это было то кольцо, которое он искал. Ошибки быть не могло – второго такого колечка наверняка не было. Ценность его была, возможно, не слишком велика, но мастерство и выдумка ювелира сделали его неповторимым.