«Не осталось никого из рода Мареско, – подумал Николас, – и нет больше Джулианы. Двойная утрата, и такая горькая – ее не восполнить ничем, и даже то, что злодей поплатится за совершенное преступление – слабое утешение».

– А еще эта женщина сказала мне, – сказал он вслух, – что если Джулиана все-таки жива и захочет вернуть себе это кольцо, то она согласна отдать его ей за такую цену, какую я сочту справедливой.

Про себя Николас подумал: «Господи, да если бы это случилось, то будь у меня столько золота, сколько у короля и императрицы вместе взятых, я все-таки был бы не в силах отплатить ей за такое счастье».

Последние несколько дней брат Кадфаэль неукоснительно следовал монастырскому уставу, не пропустил ни одной службы и всячески усердствовал в трудах, словно стараясь, как признавался он сам себе, загладить перед небесами свою провинность и заручиться столь необходимой ему поддержкой. Он был уверен в том, что предстоящая развязка обернется благом и для аббатства, и для всего их ордена. Теперь, когда душа Хумилиса распростилась с телом и обрела покой, монаху надо было подумать и о спокойствии душ тех, кому суждено было жить дальше. В том, что это благочестивая цель, он не сомневался. Но вот в том, что избранные им для ее достижения средства столь же безупречны, уверенности у него не было. Но что делать – выбирать не приходилось, а в отчаянном положении утопающий хватается и за соломинку.

В день похорон брата Хумилиса Кадфаэль поднялся рано, чтобы еще до заутрени успеть в одиночестве предаться покаянной молитве. Очень многое зависело от этого дня, и монах не без оснований беспокоился за его исход, а потому посчитал необходимым обратиться к святой Уинифред с просьбой о прощении, даровании милости и оказании помощи. Она и прежде оказывала ему снисхождение, когда во имя благих целей он использовал такие средства, которые вряд ли одобрили бы иные, более строгие святые.

Однако этим утром кто-то опередил брата Кадфаэля. У алтаря на ступеньках, ведущих к возвышению, где была установлена рака, распростерся какой-то монах. Кадфаэль заметил, что все тело его напряжено, руки отчаянно сжаты, и догадался, что беднягу привела сюда нужда не менее настоятельная, нежели у него самого. Кадфаэль молча отступил в тень и стал ждать. Время тянулось мучительно долго, но наконец молившийся медленно поднялся с колен и скользнул к южной двери, выходившей во двор обители. Брат Кадфаэль подивился, признав в нем брата Уриена, – ему всегда казалось, что он не тот человек, который с утра пораньше станет истово бить земные поклоны перед алтарем. Впрочем, Кадфаэль не мог сказать, что хорошо знает Уриена, – да и никто из братии не мог бы этим похвастаться. Кажется, он ни с кем не был особо дружен, да и говорил-то с братьями мало, откровенно предпочитая одиночество.

Подойдя к алтарю, Кадфаэль сотворил горячую молитву. Монах хотел, чтобы святая знала: он сделал то, что, по его слабому разумению, представлялось наилучшим. А те, кто ему помогал, – помогали от чистого сердца, а ежели и согрешили, то по неведению, и теперь ему остается лишь во всем положиться на доброту и милосердие святой Уинифред, памятуя, что эта святая, как и он сам, родом из Уэльса, а валлийцы всегда помогают друг другу.

Ясным солнечным утром смиренный брат Хумилис, бывший в миру лордом Годфридом Мареско, был погребен в трансепте аббатской церкви Святых Петра и Павла со всеми подобающими почестями.

Во время прощальной церемонии брат Кадфаэль тщетно высматривал среди собравшихся в храме одну особу, которую очень хотел увидеть, но хотя и не углядел ее, покинул храм не слишком обеспокоенный, ибо верил, что святая Уинифред не оставит его своим попечением. И верно, когда вся братия во главе с аббатом Радульфусом вышла во двор, та, которую он искал, уже дожидалась у сторожки. Как всегда миловидная и опрятная, она в самый подходящий момент выступила навстречу толпе монахов, словно одинокий рыцарь против целого войска, и тут же привлекла к себе всеобщее внимание. Так и было задумано. То, что ей предстояло сообщить, следовало произнести публично, при большом стечении народа. Требовалось, чтобы ее слова прозвучали как откровение, потрясли слушателей, словно весть о чуде, а эту монахиню Господь одарил способностью заставлять людей слушать ее и верить ей.

Сестра Магдалина жила в маленьком приорате у Брода Годрика, всего в нескольких милях от валлийской границы. В юности она была очень хороша собой и отнюдь не чужда мирских радостей. Некогда нежная любовь связывала ее с одним могущественным бароном, которому она поклялась в верности. Став впоследствии монахиней, Магдалина столь же свято и нерушимо соблюдала обет, данный ею Церкви. Многие жители западных лесов почитали ее чуть ли не за святую, и наверняка нашлось немало таких, кто вызвался сопровождать ее в этой поездке, но если она и привезла с собой свиту, то предусмотрительно велела ей держаться поодаль и не бросаться в глаза. Самое главное она взяла на себя.

Это была кругленькая энергичная женщина средних лет с цветущим лицом и проницательным взглядом. Она еще сохранила остатки былой красоты, однако скромно постаралась скрыть их под строгой белизной головного плата и черной бенедиктинской сутаной. Ни дать ни взять – образцовая монахиня, только порой лукавая улыбка тронет губы да на щеке на миг появится очаровательная ямочка, появится и исчезнет, словно золотая рыбка на зеркальной глади пруда. Кадфаэль знал сестру Магдалину уже несколько лет и доверял ей безоговорочно – не раз она выручала его в трудную минуту.

Со сдержанным достоинством сестра Магдалина выступила навстречу аббату, склонила перед ним голову и тут же, слегка повернувшись, приветствовала шерифа. Теперь она стояла лицом к лицу с теми, кто возглавлял духовную и светскую власть в Шрусбери. Остальные участники погребальной церемонии, монахи и миряне, столпились позади, не решаясь обогнать знатных особ.

– Милорды, – начала Магдалина, обращаясь к тем двоим, кто представлял здесь церковь и государство, – я прошу простить меня за опоздание. Недавние дожди размыли дорогу, и потому я не смогла поспеть вовремя. Меа culpa*.1 Но я непременно помолюсь за упокой душ наших усопших братьев и надеюсь присутствовать на поминальной мессе. Может быть, это хотя бы отчасти исправит мою оплошность.

– Достойная сестра, – отвечал аббат, – мы всегда рады тебя видеть. Тебе, наверное, придется задержаться у нас на день-другой, пока подсохнут дороги. И коли ты здесь, прошу тебя отобедать с нами.

– Благодарю за доброту, отец аббат. Право же, мне так неловко за свое опоздание. Я не посмела бы побеспокоить вас, высокочтимые лорды, когда бы не письмо, которое меня просили передать шерифу.

Монахиня перевела строгий, серьезный взгляд на Хью Берингара. В руке она держала свиток пергамента, скрепленный печатью.

– Я должна пояснить, как это письмо попало к нам. Наша обитель дочерняя, мы подчиняемся аббатству в Полсворте, и тамошняя приоресса время от времени присылает гонцов матери Мариане, нашей настоятельнице. Как раз вчера прибыл такой посланец, и среди прочих документов доставил письмо. Его написала одна леди, которая недавно приехала в Полсворт и остановилась там на время. Письмо запечатано печатью аббатства, а адресовано лорду шерифу Шропшира. Я подумала, что в нем может быть что-нибудь важное – вот, пользуясь случаем, я захватила его с собой. С вашего разрешения, отец аббат, я хотела бы передать его лорду Берингару.

В словах Магдалины не было, на первый взгляд, ничего особенного, однако она сумела преподнести это так, что собравшиеся замерли, словно в ожидании чуда. Случайные разговоры смолкли, и только самые любопытные тихонько протискивались сквозь толпу, чтобы оказаться поближе к монахине и не пропустить самое интересное. Тишину нарушало только шуршание одежд и шарканье ног. Хью принял свиток из рук сестры Магдалины. Печать была цела и подлинность ее не вызывала сомнений – никто и не догадывался, что дочерняя обитель у Брода Годрика пользовалась той же печатью, что и материнское аббатство.