Китайский язык я изучил в совершенстве, если владение вэньянем есть совершенство. А я владею классическим древним вэньянем. В часы покоя я рисую иероглифы, рисую с упоением. День за днем почти двадцать лет я изучаю китайский язык. Не одну магнитофонную ленту я разлохматил, упражняясь в вариациях произношения. Я не печатаю свои переводы, хотя кое-какими горжусь.

«Латинская буква властным жестом утверждает, что вещь такова, – писал знаток Китая Клодель, – китайский же язык есть та вещь, которую он заменяет…»

В жестокость моего одиночества вдруг вплетаются нежнейшие строфы Чжан Ши.

В причудливом строе этого письма дыхание поцелуя, стройность бамбука.

Один из друзей моего отца, знаток китайского языка, говорил, что в русском алфавите самая сложная буква «щ». В ней пять графических черт, а один из наиболее ходовых иероглифов «юй», что значит «густой, роскошный, огорчение», имеет двадцать девять черт…

Я влюблен в этот язык любовью своего отца, проведшего в Китае полтора десятилетия. Его друг задыхался словами, когда говорил об иероглифах, забывал о времени, о собеседниках и стынущем глинтвейне. Вдохновением дышало каждое его слово: «Вы говорите, иероглифы притупляют восприятие и познание? Только наследственный кретин может утверждать подобное! Иероглифы – это мир бездонной и величавой красоты. Созерцание иероглифов ничем не отличается по характеру от созерцания творений искусства. Первые иероглифы создавали только художники – эту энциклопедию письменности в рисунках. Рисунками люди научились читать. Посмотрите на самую первую редакцию иероглифов женщины, дракона, лошади, хамелеона, рыбы, феникса… Голая, широкобедрая женщина стоит, слегка расставив ноги, и с угловатой первобытной грацией прикрывает ладонью низ живота. Вглядитесь в эти иероглифы! Лошадь, яростно развевая по ветру гриву, встала на дыбы. Дракон, победоносно подняв голову, колыхая усищами, изогнув гигантское туловище, летит по сине-зеленому небу. Иероглифы совершенствовали философы, упрощали торговцы и литераторы, но в каждом сохранилась крепкая красота знака…»

Я оглядываюсь на ночь. Какие иероглифы еще принесет? Что еще вспомнит? Что нашепчет? Она как старый оборотень – лис из древних легенд, бесконечна в своих превращениях.

Прозрачная ночь. Ночь, рожденная далекими северными снегами, мглой белых снегов, вечностью этих снегов. Серые настойчивые ветры.

Чудачества мозга. Чудачества всех этих минут, часов, месяцев.

Когда ветер разносит тучи, ночь преображается. Свет этой чистой белой ночи печален. В ней ласка обещаний. В ней обольщение.

Белая ночь хозяйничает в моем номере. Распахнув шторы, встречаю эту ночь. Прожитые дни опадают в моем сознании лепестками лотоса- ни горечи, ни сомнений – мирный и мудрый исход чувств. Ночь нашептывает милые, непонятные слова. Глажу холодные стекла. Улыбаюсь этим белым сумеркам.

Мокрые, залуженные улицы ведут ночь к моему окну и ладоням. Да, я пришел в жизнь, только теперь пришел…

Я пришел в жизнь! Наконец пришел!..

Я ни в чем не ошибался. Какова бы ни была плата за мой мир, готов ее платить. Ничто не остановит моего продвижения к цели. Самая долгая жизнь в этом движении к цели. А все остальное – слова, пустые слова, пыль слов…

Жаром окатывает меня лихорадка. Напрасно твержу, что не мог оборвать опыт, что обязан отстоять новую силу и рекорд необходим. «Экстрим» злопамятен. Зной источают стены.

Я шепчу черным мыслям – бреду, который пытает меня: «Слышишь? Ты встал между мной и жизнью! Ты мешаешь. Прочь! Уйди!..»

Опять эта болтанка! Опять, опять! Но, может быть, это черное смятение чувств для того, чтобы я, наконец, понял себя? Навсегда понял…

Лихорадка разбивает все доводы. Снова убеждаю себя в том, что ничего не умел, кроме как любить себя, драться только за свое превосходство, ценить только успех. И уже верю, будто растратил себя и потерял жизнь. Навечно потерял…

«Высокая психоэмоциональная напряженность влечет за собой изменение нормальных функций…» – с этого, кажется, начинается статья в том номере журнала «Наука и жизнь».

Да, да, изменения в моем организме за чертой восстановления! Я обречен!

Сытый покой ночи вызывает отвращение. Ночь предает меня…

Кто потерял меня в этой ночи?..

В памяти четко и ярко оживают другие ночи. Ночи, когда я верил, что никогда не умру, что жизнь – это всегда стройное послушное время. А я бесконечен в этом времени.

Я погружаюсь в воспоминания. И в этих воспоминаниях огромная притихшая ночь ждет меня. Я включаю свет, распахиваю окна и пускаю ее к себе – ту далекую ночь… После обильного дождя пахнет землей, соком трав и горечью тополей. Счастьем будущей жизни мигают мне отмытые звезды. Я задыхаюсь от щедрости ночи, звезд, тишины. Я не могу привыкнуть к этому ночному нашествию: волнянки, мелкие коконопряды, непарники, пяденицы… Бабочки кружат вокруг лампочки, с сухим пощелкиванием ударяются о стены. Их становится все больше и больше. Они засыпают на стенах, но вдруг во сне начинают трепетать крылышками и тут же опять замирают. Я не дыша разглядываю их. Эти длинные нитевидные усики, кровлеобразные крылья, сложенные плотно и заботливо. На крылышках кленовых пядениц черные дорожки. Рисунки дорожек затейливы.

Сколько жизней в моей комнатке! Как причудлива и богата жизнью эта комнатка моего детства! Я в восторге перед своими ночными гостьями. Они жадны стремлением жить. Это обилие жизни волнует! Я влюблен в эту ночь и все другие ночи, завидую бабочкам. Завидую их полету, чистоте и совершенству форм, напряженности чувств.

Все новые и новые бабочки отыскивают меня и хороводят вокруг лампочки. Иногда они присаживаются мне на руки, ноги, грудь и ползут, трепеща крылышками. Но их излюбленное место на стеклах рамы. Коконопрядов и бражников я сразу узнаю. Это мохнатые, ловкие и страстные создания. Иногда ловлю их, осторожно прячу в ладонь. Они продираются к свету, выставляя пушистую, острую мордочку с крупно отсвечивающимися глазами и гребенчато-изящными усиками. В их движениях нетерпеливость. Я уже знаю из книг, что большинство взрослых ночных бабочек ничем не питаются, разве только отдельные бражники, которые на лету высасывают нектар из цветов. Единственное назначение множества этих крохотных жизней – оставить после себя новую жизнь. И они летят на свет ради встречи, ради новых будущих жизней. Природа расточительна на их совершенство…

Часто я так и засыпаю в углу комнаты среди сухого треска крылышек, пощелкиваний, мелькания теней, глубокого дыхания ночи…

Я не могу удержаться от соблазна, иду и распахиваю окно. Окно в финскую северную ночь. Сырой теплый воздух подхватывает шторы. Откуда-то из белесой мглы на подоконник срываются капли.

«Ладно, – уговариваю я себя, – в Париже, Лионе, Тампере, Оулу я притирался к весу. Теперь должен сработать. Мышцы ни при чем. Надо загнать себя под вес, а я боюсь – все в этом…»

Я обожжен назойливостью чувств, повторениями болей. Кажется, я помешался на одних и тех же словах. Рот мой полон этими словами.

Восточный мыслитель сказал: «Одни живут, будучи мертвецами; другие, умерев, живут». Я путаюсь в словах. Ищу настоящие. Стараюсь запомнить настоящие.

Я вижу свое отражение в окне: плосок и скучен, как кирпичная стена.

«Экстрим» досаждает мелочной опекой. Я изнурен допросом этой ночи, однако упрямо отрицаю чье-либо право быть мной…