Уляныч, краснея, пошарил по карманам, сунул женщине в руку несколько банкнот и, словно стараясь побыстрее удрать от этого места, потянул Дарку за собой.
— Да, — проговорил он, когда они отошли подальше, — это совесть наша повстречалась с нами и заговорила. — Уляныч собирался закурить, но, не найдя спичек, так и держал незажженную сигарету в зубах. — Народ страдает, переживает трагическую эпоху, а чем занимаемся мы, славная его интеллигенция? В данном случае веренчанская интеллигенция? Чем занимались мы все лето? Вот только что мы видели, как билась головой об стенку женщина, которую среди бела дня ограбили представители власти. Сколько таких ограбленных, обиженных, угнетенных? А мы с вами? Мы на целых два месяца забили себе головы проблемой: кого выберет Ляля — Альфреда или Стефка? Какими убогими, какими ничтожными, какими никчемными кажутся все эти наши личные «страдания» перед лицом народного горя! Да, если б мы могли взглянуть на жизнь с вершины ее общественного развития, наши радости и заботы предстали бы совсем в ином свете… Оторвались мы, Дарка, от народа… Не связаны с ним реально, для нас понятие «народ» сводится к каким-то идеалистическим страданиям. Но народу нужны не наши интеллигентные терзания, а конкретная помощь… руководство… организация протеста и борьбы, а этого пока наша интеллигенция ему дать не может… Ибо каждый из нас связан государственной должностью и во имя этой должности, этого хлеба, обязан равнодушно взирать на сцены, подобные той, что мы только что видели. Знаете, — он остановился и неожиданно крепко сжал ее руку, — для дела было бы в десять раз полезнее, если б большинство интеллигенции ходило без работы!.. Но наши «друзья» хитры: они купили нас за кусок колбасы, нас, интеллигенцию, а с народом… видите что вытворяют… А мы если и протестуем, то лишь шепотом: ведь я, ваш отец, Данилюк — все мы на государственной службе, малейший голос протеста — и мы лишимся ее.
— Ну, зачем вы так расстраиваетесь, Уляныч?
— Не жалейте меня! — отрезал он грубо. — Жалейте эту женщину, ведь у нее отняли последние гроши, а она на них собиралась купить мамалыгу детям… «Так расстраиваетесь»! В том-то и дело, что мы чересчур спокойны, слишком уж глубоко запрятана наша совесть! В этом-то и дело…
Внезапно он умолк, бессильно выпустив Даркину руку.
— Вы влюблены, — заговорил он вскоре, но уже совершенно иным тоном, — вам хочется любить, мечтать, верить, надеяться, а я завел разговор бог знает о чем… К тому же вы еще ребенок! Но мне бы очень хотелось, чтобы в вас всегда говорил голос совести… как у Локуицы… А теперь разрешите мне помолчать.
Когда дошли до ворот и надо было прощаться, Уляныч сжал Даркину голову ладонями и трижды поцеловал в лоб.
Дома папа спросил:
— Почему ты так печальна, доченька? Нелегко, видно, прощаться с каникулами?
— Папа, ты думаешь совсем не о том, — ласково возразила Дарка и тотчас спросила: — Папа, а где теперь может быть Локуица?
— О, да! — отвечая на ее мысли, проговорил папа. — С этого человека ты во всем можешь брать пример.
После отъезда Улянычей Данко сблизился с Костиком и Пражским. Возникла чисто мужская компания. Дарка осталась одна.
Да и времени для прогулок не было. Шла подготовка к отъезду.
Вначале предполагали, что в Черновицы поедет мама, запишет Дарку в гимназию и, воспользовавшись случаем, отвезет ее постель и зимнее пальто на новую «станцию». Но когда дошло до дела, поехал все-таки отец.
Дарка с нетерпением ждала его возвращения. Очень хотелось узнать, какова новая «станция». Правда, мама успела подробно рассказать, но девушке казалось, что это скорее воспоминания о днях маминой молодости, ведь теперь там, наверно, все по-другому.
Не успел отец перешагнуть порог, как мама вскрикнула не своим голосом:
— Что с тобой? Заболел?
Отец попробовал ободряюще улыбнуться. Он, бедняжка, не ожидал, что домашние поймут все с первого взгляда.
— Успокойтесь… ничего особенного… Сейчас все расскажу, только дайте мне попить… Нет, не хочу воды. Дочка, дай мне стакан холодного молока… А… а… спасибо… Так вот, ничего страшного… Дарку не приняли в гимназию…
— Как это не приняли? Почему не приняли? — Мамино лицо пошло красными пятнами.
Отцу трудно было что-либо объяснить. Больно говорить о вещах, ставших уже неопровержимым фактом. Да и что непонятного в такой, казалось бы, простой фразе: «Дарку не приняли в гимназию»?
Мамины глаза, мамин рот, мамины руки, вся ее фигура ждали пояснений.
— Так вот, — снова начал отец, — составили новые списки. Принимают не всех… Из Даркиного класса не приняли Ореховскую, Сидор, Романовскую… и еще кого-то, не помню фамилии…
— Как это не приняли? Я спрашиваю тебя толком, что значит не приняли, а ты перечисляешь фамилии. — Голос мамы звучал раздраженно.
Отец виновато пожал плечами:
— По-моему, я сказал ясно… Дарке и тем, кого я назвал, министерство просвещения вообще запретило посещать школы на Буковине… Они могут учиться только в регате…
— А в мужской гимназии? — вмешалась бабушка, словно это могло хоть в какой-то мере облегчить Даркину судьбу.
— Не знаю точно, слышал, что еще хуже… Говорят, половину отсеяли…
«Данко остался. Таких, как он, не отсеивают». И вдруг в Даркином сердце вспыхнул злой огонек, но она мигом погасила его.
Дарка боялась, что маму свалит такой удар, а все получилось точнехонько как в басне про медведя: когда на него падает ветка, он ворчит, а когда полено, то молчит. Молодчина мама, молодчина!
— Ну что ж, — сказала она, обнимая отца за шею, — головой стену не прошибешь. Раз нет иного выхода, Дарка останется дома.
— Как это «дома»? Перестать учиться? — спросила дочка дрожащим от слез голосом.
— Что ты понимаешь под словом «дома»? — спросил и отец, деликатно высвобождаясь из рук жены.
Мама пояснила:
— Во-первых, как же я отдам ее чужим людям? Во-вторых, допустим даже, что Дарка окончит гимназию, а дальше что? Где гарантия, что тебя до тех пор не выгонят с работы и ты сможешь помочь ей закончить университет? Допустим, Дарке даже удастся закончить университет, а что дальше? Все равно она не получит работы и будет сидеть дома с дипломом… Так уж лучше пусть сидит без него…
— Ох, жена, — отец обеими руками вцепился в свои сильно поредевшие волосы, — неужели ты думаешь, что эта беда будет длиться вечно? Неужели ты про себя в душе… в душе, — отец ударил себя кулаком в грудь, — не веришь, что наступят перемены? Да если б я думал, что у нас никогда не будет свободы, я не мог бы жить! Тогда надо повеситься на сухой вербе, ведь у меня есть еще один ребенок… Я, — закончил он уже спокойно, — думал, что твой политический кругозор шире…
— Дело не в политике, — резко возразила мама, — я, как женщина, как мать, практически подхожу к делу, а ты, — махнула она рукой, — как был мечтателем в студенческие годы, таким остался и в старости…
— А теперь послушайте, что я вам скажу, — вмешалась в разговор бабушка. — Раз на то пошло, Микола, так пусть Дарка в самом деле остается дома… Погоди, не перебивай меня, ты еще не знаешь, что я хочу сказать… Дарка останется дома, а деньги, которые мы собирались тратить на нее, станем откладывать… Потом Дарка подучится немного, так, для отвода глаз, и мы купим ей аттестат зрелости. Что? Что ты скажешь на это? — Бабушка взглянула на отца сияющими глазами.
— Мама, вы ей купите диплом, а не знания… А я не хочу, чтобы моя дочь была неучем. Вот что я скажу вам, мама!
— «Знания, знания»! — передразнила обиженная бабушка. — Постыдился бы такое говорить! Да их знания принесут ребенку больше вреда, чем пользы. Скажет, только бы пойти наперекор теще…
— Микола, мама права…
— Нет, нет и нет! — Отец вскочил и заходил по комнате. — Тут я не уступлю. Дарка пойдет в гимназию! Ей, слава богу, семнадцатый, и я внутренне убежден, — отец положил руку на грудь, — что моя дочь прекрасно отличает белое от черного. Им уже не отравить ее душу! В этом я уверен! А математику, физику, химию, иностранный язык, румынский, да, даже румынский, латынь, древнюю историю, географию Дарка будет знать. Это и есть те знания, которые я имею в виду.
