— Наталка, если б ты знала…

— Ты не умеешь владеть собой, а это плохое свойство, — шепотом сделала ей замечание подруга. — Но я рада, что ты не плачешь.

Роман Ореховский вмешался в разговор:

— Пойдем, Наталочка, у тебя сегодня трудный день. — И, взяв сестру под руку, заговорил с Даркой: — Я принес вам кое-что почитать. Пока небольшая брошюрка. Но будьте осторожны. Когда приедете на рождество, побеседуем.

Отец, согнувшись, нес большой чемодан. Ореховский пошел помочь ему, и Дарка заметила, как ловко Роман засунул брошюрку-книжечку под чехол чемодана.

До отхода поезда оставалось семь минут. Первым ушел с перрона Стефко Подгорский. Он извинился и сказал, что должен спешить к вечерней молитве. Ореховские тоже считали, что последние минуты принадлежат отцу.

Дарка стояла на ступеньках вагона. Папа смотрел на нее снизу, а она, вытянув шею и прищурив глаза, смотрела куда-то поверх его головы.

Наконец кондуктор попросил домнишору занять место в вагоне, сейчас поезд тронется.

Дарка шагнула в тамбур, но рук с перил так и не убрала. Теперь и отец догадался — она кого-то ждет.

— Еще кто-нибудь придет провожать тебя?

Дарка уловила нотки укоризны в его голосе.

— Нет… да…

Отец молча положил свою руку на Даркину. Теперь он вместе с дочкой смотрел на дверь. Папа, безусловно, порадовался бы от души, если б мог первый сообщить ей приятную новость. Но тот, долгожданный, не явился.

Свисток дежурного. Последнее пожатие рук. Поезд тронулся. Отец шел рядом с вагоном, стараясь шагать не отставая. Так он прошел несколько шагов, и поезд обогнал его.

Дарка побежала в купе. Когда выглянула в окно, отца уже не было видно. Торчал лишь клюв водокачки.

Впервые в жизни девушка едет на юго-восток от Черновиц. До сих пор она знала одну дорогу: через Лужаны, Кицмань на север, к Веренчанке.

Чтобы не думать об отце, оставленном на произвол Манилу, о маме, с которой так сдержанно простилась, о Данке и Стефе Сидор, Дарка размышляла над тем, какой покажется ей румынская земля, о которой столько наболтала Орыська.

Но и здесь девушке не очень повезло. На самой границе Буковины и регата Дарку настигла ночь. Пришла она неожиданно. Люди в вагоне зажигали свечи. Дарка вспомнила, что и у нее в чемодане на всякий случай лежат две восковые свечи.

На какой-то небольшой, заросшей диким виноградом станции, в темноте напоминавшей беседку, в вагон ввалилась группа лесорубов, а за ними старый гуцул с туго набитыми бесагами [64]через плечо.

Румыны все как один были смуглые, черноглазые, длиннолицые. При тусклом освещении они походили друг на друга, как братья-близнецы. Одеты все очень бедно. Те, на ком черные суконные безрукавки, выглядели еще более или менее прилично, а остальные, в заплатанных пиджаках, совсем походили на нищих.

Дарка обратила внимание на буковинского гуцула. В его ясных усталых глазах читалась безутешная боль. Седые волосы длинными редкими прядями спадали до плеч. Он сидел, опершись на палку, ни на кого не обращая внимания; казалось, старика совершенно не интересовало происходящее вокруг.

Лесорубы, видно, спешили к поезду и не успели поужинать, теперь они делили между собой кукурузный малай и брынзу.

Вдруг в противоположном конце вагона послышался шум.

— Контролер… контролер… — прошелестело из уст в уста.

Дарка приготовила билет. Гуцул вытащил из-за пазухи платок и в поисках билета перебирал различные бумажки. Лесорубы, продолжая ужинать, только переглянулись.

— По скольку?

— По семь…

— Маловато вроде. А? Может, по десять?

— Давай двадцать, коли есть!.. Я говорю — по семь. Это ведь не старший, а тот щенок…

— Верно, по семь.

Один из лесорубов протянул ладонь, и в нее, как в копилку, посыпались деньги.

Дарке все было ясно: лесорубы ехали без билетов и теперь собирались умаслить контролера. Удивляло лишь то, как откровенно, без малейшего стеснения, они торгуются между собой. Когда приблизился контролер, румыны с еще большим аппетитом принялись уписывать малай и брынзу. Тот, что собирал деньги, даже не поднимаясь с места, сунул в руку контролера пачку банкнот.

Контролер, такой же черноглазый, с блестящей оливковой кожей, похожий на лесорубов, только более полный и круглолицый, подозрительно смял деньги в кулаке.

— Эх, ребятки, не маловато ли?..

— Знаем… Хватит, хватит!

Гуцул молча, с немой покорностью протянул контролеру билет. Тот поглядел и схватился за голову.

— Ай-ай… такой старый, а такой глупый!… И куда ты, дед, только глядел, когда билет брал?

В глазах старика появился страх. Он растерянно смотрел то на контролера, то на билет.

— Не годен? — встревоженно спросил он на ломаном румынском языке. — Не годен? Как же не годен? Я ж его в кассе на вокзале брал…

— Он хочет домой! Отошлите его домой! — хохотал кондуктор.

Лесорубов, очевидно, оскорбили насмешки кондуктора над стариком. Они оторвались от еды и принялись объяснять гуцулу, что билет «бун» [65]. Что он спокойно может ехать — «чах-чах» — и не обращать внимания на кондуктора, потому что он — «пшик», плюнуть и растереть, тьфу — и нет его.

Старик никак не мог уразуметь, в чем дело. Если билет настоящий, как говорят эти добрые люди, почему же контролер схватился за голову? Зачем так напугал его?

И только Дарка объяснила ему по-украински (старик, услышав родную речь, так и просиял), что билет действителен. С этой стороны все в порядке. Но контролер обижен на гуцула, который по глупости взял билет до самого Бухареста, вместо того чтобы оплатить половину дороги, самому выгадать и дать немного заработать контролеру.

— Интеледж! — Кондуктор стукнул его пальцем по лбу.

— Ага-а, — поддакнул старик. Минутная радость, вызванная тем, что он в безопасности, прошла, и лицо его снова стало суровым и недобрым. — Эй ты, — он с размаху отбросил руку кондуктора, — убери пальцы с моего лба, а то как бы я не огрел тебя палкой!.. Никогда не был я жуликом и не собираюсь им быть… Гады вы подлые!

— Что старик плетет? — обратился кондуктор к Дарке.

Она вспомнила, как Ляля переводила Альфреду, и воспользовалась этим же приемом:

— Он говорит, что в следующий раз сядет в поезд с перронным билетом…

— Ну, — покосился на старика кондуктор, — ты знаешь, чем это может кончиться? Билет надо брать, а то ты, свинья, можешь еще ляпнуть, что я научил тебя ездить без билета. Билет нужен, но не полный, понял? Билет нужен, государство не намерено тебя, вонючего, задаром возить…

— Глядите, какая напасть… — Гуцул для большей безопасности подсел к Дарке, инстинктивно чувствуя в ней защитницу. — Чуть не оштрафовали за то, что взял билет. Скажите, барышня, что это за порядки такие и долго ли еще будут издеваться над нами?

Дарка, опасаясь, что кондуктор немного понимает по-украински, уклонилась от столь остро поставленного вопроса. В свою очередь она расспросила соседа, куда и зачем он едет: ей казалось, что старик не много путешествовал на своем веку.

— К сыну еду, барышня! Уж второй год служит в армии. Вот, почитайте. — Старик снова шарит за пазухой, вынимает платок, ищет бумажку с адресом сына. — Бухарест, верно? Вон, глядите, что пишет: «Либо приезжайте ко мне, либо жизни себя лишу, а потом не плачьте обо мне». Трудно ему там, барышня! Языка не знает! Они ему приказывают: «Дряпте», а он не знает, право это или лево… А там, знаете, не так ногу поставь — и уже лупят…

— Разве в армии теперь бьют?

— А вы разве не знаете?… Бьют… бьют, чтоб их на том свете дубасили!.. Бросают на лавку и молотят палками, как цепами… У кого слабое сердце, тот сознание теряет, его водой отольют и бьют дальше… сколько приказано. А почему бы народ так бежал из армии? Даже штрафами не запугали, все равно бегут… Нет мочи, барышня! Так и мой Петро. Ая! А ведь он мне сын. Пишет: «Или приезжайте и привезите немного денег моему начальнику, или заказывайте заупокойную службу — аус тут мне». А где денег взять, если от податей, как от бешеных псов, не отвязаться!.. Берегла моя старуха себе на похороны несколько золотых дукатов… еще от прабабки достались ей… вот и отдала их. «На, говорит, вези. Меня похороните в чем бог пошлет, только бы он, упаси боже, на себя руки не наложил…»