Средняя дверь в палату распахнулась, и сдавленный голос, словно подпрыгивая на ходу, ласково пропел: «Всем доброе утро!»

Старший санитар Вайраух — волосы не намазаны, очков нет… Ни дать ни взять, заплывший жиром какаду.

— Все прошло спокойно, Боненблуст? — спросил он. И тут же, не дожидаясь ответа: — Э–э, господин вахмистр Штудер! Вы уже тоже на ногах? Приветствую вас сердечно!

Штудер пробормотал в ответ что–то невразумительное.

— Подайте мне тетрадь с записями, Боненблуст! — И старший санитар Вайраух выкатился в дверь.

Вид просыпающейся надзорной палаты долго еще стоял потом у Штудера в глазах: из кроватей выползли люди, цепочкой потянулись к кранам с водой, расположенным вдоль стены, повозили мокрым полотенцем по лицу, позевали и посмотрели раз–другой на окна, никак не понимая, зачем убивать здесь еще один день, когда его можно так хорошо прожить… Так по крайней мере представилось все Штудеру. Его потянуло на кухню, к Шюлю, к геройскому инвалиду войны с орденом Почетного легиона, медалью за храбрость и полной военной пенсией. Он бесшумно прошел по узкому коридору и застыл перед дверью, ведшей в помещение с голубыми стенами.

Шюль был занят тем, что открывал окно. Шпингалета на раме не было, окно, как и входную дверь, можно было открыть только трехгранником. Именно его Шюль и держал в руке. То не был обычный ключ, инструмент в руках Шюля нисколько не походил на трехгранник, лежавший у вахмистра в кармане.

— Покажи–ка мне вот это, Шюль, — мягко сказал Штудер. Шюль обернулся, ничуть не остерегаясь, и приветливо сказал:

— Доброе утро, господин инспектор. — И протянул, улыбаясь, вахмистру металлическую гильзу, обработанную под трехгранный ключ.

— А Питерлену ты не дарил такого вот ключа?

Неописуемое удивление.

— Ну конечно, само собой. Он им пользовался. У меня еще несколько штук есть. Старые патронные гильзы, я их нашел на прогулке…

— Спасибо тебе за стихотворение, Шюль, оно очень даже прекрасное. Значит, Питерлену ты подарил такой вот трехгранник? А другим пациентам ты их тоже дашь?

— Другим? Нет! Они же сумасшедшие. Completement fous, [Совершенно сумасшедшие (франц.).] — сказал он убежденно. — А Питерлен был моим другом. И потому…

— Я понимаю тебя, Шюль.

Но друг Матто, Великого духа и властелина, не дал себя перебить. Он показал на окно.

— Вон там, на той стороне, — сказал он, — у Питерлена была любимая, и он часто стоял у окна. Иногда она тоже подходила к окну и махала ему, его любовь, вон оттуда… И я открывал окно, если санитары не ошивались поблизости. — (Это «не ошивались» звучало комично в возвышенных устах Шюля.) — И тогда она тоже открывала окно на той стороне…

Правильно! На той стороне женское отделение «Н», где Ирма Вазем работала сиделкой. От одного окна до другого добрых метров сто, а может, и чуть больше…

Я знал двух детей королевских —

Печаль их была велика:

Они полюбили друг друга,

Но их разлучала река.

[«Королевские дети» — немецкая народная баллада в переводе Л. Гинзбурга.]

Нет, не совсем то. Во–первых, речь шла не о королевских детях, а о показательном больном Питерлене и сиделке Ирме Вазем, а во–вторых, никакой реки здесь не было, а всего лишь двор… Однако же…

— Шюль, скажи мне, как выглядел Питерлен?

— Маленький, меньше меня, приземистый, сильный. Вот такие мускулы на руках. Он был единственный, кто по–настоящему понимал меня. Другие высмеивают меня из–за Матто и из–за убийства в Голубином ущелье. А Питерлен никогда не смеялся. Mon pauvre vieux, [Мой бедный старина (франц.).] говорил он мне, он ведь разговаривал со мной по–французски, мне все это известно, я ведь сам побывал у Матто…

Да, это так. Питерлен даже довольно надолго задерживался там у него в гостях… И что это Штудеру представилось все вдруг в таком печальном и безнадежном свете? И зачем это нужно возвращать души назад, от Матто, где они нашли пристанище, бежав от общества и мира людей, среди которых им было неуютно? Почему не оставить их там в покое? Остался бы Питерлен больным, или, выражаясь по–научному, шизофреником, — он никогда бы не влюбился в Ирму Вазем, не предпринял бы попытки бежать, и, возможно, старый директор радовался бы по–прежнему жизни…

— Прощай, Шюль, — сказал Штудер хрипло. В горле у него стоял ком.

— Мне пора к завтраку накрывать, — изрек Шюль серьезно на швейцарском диалекте, и в его израненных устах это прозвучало очень трогательно.

На лестнице Штудер никого не встретил. Когда он в своих неслышных тапочках пересек двор, он догнал человека, тот нес на ремешке контрольные часы, такие же, как у ночного санитара Боненблуста. Штудер спросил его:

— Вы ночной сторож? Это вы делаете обходы во дворе?

Человек усердно закивал. Он был высокий, широкий и толстый. Похоже, ночная служба способствовала накоплению жиров.

— Вы ничего не заметили в предпоследнюю ночь, то есть со среды на четверг, во время своего обхода в половине второго вон в том углу?

Человек откашлялся, как–то странно посмотрел на Штудера, помедлил с ответом…

— Я делал обход в ту ночь чуть позже, — сказал он, проходил там в самом начале третьего и действительно видел в окнах двух человек, в коридоре, конечно. Один из них был доктор Ладунер, он бежал за кем–то, во всяком случае так выглядело со стороны… А вот кто был второй, он сказать при всем желании не может: из полуподвала одна дверь ведет прямо на улицу, то есть в садик перед «Т». Второй человек выбежал в ту дверь, а доктор Ладунер за ним…

Может ли он поклясться, что это был доктор Ладунер?

Поклясться? Нет! Но фигура была его, и походка тоже. А лица ему не было видно. А что, вахмистр считает, доктор Ладунер виноват в смерти господина директора?

Если Штудер что и ненавидел, так доверительную манеру откровенного любопытства. Поэтому, несмотря на диалект, ответ его прозвучал довольно резко.

— Я вообще ничего не считаю. Понятно? — рявкнул он и поспешно удалился.

Небо затягивалось. Солнечный луч на верхушках елей в шифоновых клочьях тумана оказался миражем.

Штудер был рад, что пробрался назад в квартиру Ладунеров незамеченным. В коридоре было тихо. Все еще спали, даже младенец, которому было полезно покричать, чтобы легкие развивались.

Вахмистр тихонько прокрался в ванную комнату, открыл краны, сделал так, чтоб вода не шумела, и налил себе ванну. Потом запер дверь, разделся и лег в горячую воду.

Но, возлагая надежды на живительное действие горячей ванны, он здорово просчитался. Только энергичный стук в дверь разбудил его. Голос доктора Ладунера спрашивал, не случилось ли что с вахмистром.

Ватным голосом Штудер ответил, что заснул в ванне. Доктор Ладунер рассмеялся за дверью и пошел рассказывать жене презабавную новость.

БУМАЖНИК

На кофейнике тот же колпак, связанный из пестрой шерсти. Тот же стол, и даже люди сидят те же самые. Во главе стола Штудер спиной к окну, слева от него Ладунер, а справа — жена доктора. Он вроде как бы председательствовал за столом, так же как и вчера утром. Одно только — настроение было заметно другим… И солнца не было.

За большим окном — плотная завеса облаков, как огромная бетонная стена. Серый свет заполнил комнату, и красный пеньюар госпожи Ладунер не светился сегодня и не играл красками.

— Как вам понравилась надзорная палата в синем ночном сиянии, Штудер? — спросил доктор Ладунер. Он читал «Бунд» и не поднял от газеты глаз.

Отличная оповещательная служба! Может, стоит парировать его выпад и спросить, что он потерял ночью, после «праздника серпа», в полуподвале, где котельная? Нет. Оставим пока и ограничимся скромным ответом:

— Да, такая палата наводит на кое–какие мысли. Когда я увидел запертых людей, господин доктор, я невольно подумал: психиатрическая больница нависла над округой огромным пауком, опутав паутиной даже самые глухие деревеньки. И в ее тенетах, знаете ли, барахтаются родственники ваших пациентов… И паук, то есть, я хотел сказать, ваша больница — или Матто, если вам так больше нравится, воистину плетет нити судеб.