В час пик автобус был уже плотно набит людьми. Так как Петр садился на конечной, то успевал занять место в хвосте, у окна. Автобус ехал, его двери то закрывались, то открывались, выходили и заходили люди, наполняя пространство какофонией голосов, обрывками фраз, приходящими на телефон сообщениями, звонками и видеороликами.

Петр слушал разговор двух женщин, сидящих напротив него. Не то чтобы ему было интересно, но, похоже, выбора у него не было, так как дамы разговаривали довольно громко.

— Все похерено, похерено! Меня уволили, работала себе спокойно на кассе в «Икеа». А теперь что? Сижу, доедаю деньги пособия, которое они выплатили за три месяца. Работы нормальной нет, а если что и предлагают, так и то за сущие копейки. И ты считаешь, что все хорошо, и правильное решение приняло наше правительство по поводу этой войны — дама огляделась вокруг, — фу, спецоперации?

— Кто ищет, тот всегда находит. Учиться надо нужным профессиям, развиваться. Мой сын, вот, недавно в контору устроился, как ее, АйТи. Даже мне помогает.

— На одних компьютерах и блогерах этих страна далеко не уедет. Производство нам нужно, заводы же стоят! — не унималась первая дама.

Плечо Петра прижала сумка пожилой женщины. Напротив стояла девушка, которая что-то читала на мобильном телефоне и тихо смеялась. Старик разговаривал с маленькой собакой, сидящей у него на коленях. Двое молодых людей с азиатскими чертами лица в грязной одежде: видно, что работают на стройке, что-то обсуждали очень живо на чужом языке.

Людей было так много, и они были такие пестрые, что Петр начинал задыхаться. Он вдохнул и выдохнул, вдохнул воздух общего движения и выдохнул легкий налет паники, которую он много раз ощущал в переполненном людьми автобусе. Уже почти полгода он работал на окраине Города, в новом районе, который местные называли гетто. Здесь было построено огромное здание научно-исследовательского института, где занимались изучением вирусов, разработкой вакцины против Covid-19 других мешающих роду человеческому жить вирусов. В научно-исследовательском институте имелись также секретные отделы, но чем они занимаются, Петр мог только догадываться, потому что не имел к особо охраняемому третьему этажу доступа. Специалисты же, работающие в этой зоне, подписывали бумаги о неразглашении информации.

Молодой человек уже привык к постоянной давке и к тому, что личного пространства здесь нет и быть не может. «В его Стране, — думал он, — вообще не может быть личного пространства. Ты себе никогда не принадлежишь полностью». К отсутствию личного пространства он привык с детства: «О, любящая, гиперзаботливая мама, спасибо тебе!» И когда он встречался с чьим-то плечом, или рукой, или сумкой, ему становилось легче — он кожей ощущал, что не один. Он всегда ощущал кожей, потому что глазам перестал доверять, глаза могут обмануть, а кожа — никогда. Одиночество Петр ненавидел. Людей тоже, но их тела любил, потому что они были живые и теплые. Любил давку: чем больше давки, тем больше жизни. Он чувствовал дыхание Аида в этих вонючих, медленных тварях, которые назывались автобусами, и в этом жужжании, как в рое пчел, людей — просто невыносимо, особенно летом. Уши закладывало, и что-то взрывалось в мозгу, разлетаясь на мелкие осколки, предательски врезавшиеся в кожу. Живые люди, которые давили его со всех сторон, убивали и воскрешали, возвращали к жизни — он опять собирался, и каждый раз по-новому. Каждый раз, выходя из автобуса, он ощущал себя собранным заново из обломков других людей, и каждый раз точка сборки была в новом месте.

Автобус остановился на Главной улице, и молодого человека вместе с другими людьми вынесло из многострадальной машины городского транспорта. Бури чувств и ощущений Петра со стороны, конечно, было не видно, со стороны казалось, что он просто вышел вместе с толпой.

С дорожной сумкой через плечо он быстро шел по раскаленной улице, где не было ни одного деревца, думал о людях, автобусах и личном пространстве, когда его раздумья резко прервал хриплый, просящий вопрос:

— Эй, парень, мелочи какой не найдется?

Бомж. Петр несколько секунд смотрел на него, пока рылся в рюкзаке в поиске денег, потом достал пару смятых сотенных купюр и протянул мужчине. Тот резво засунул деньги в засаленный карман драной рубашки.

— А ты куда путь держишь? Хочешь провожу? Кто его знает, что тебя ждет, когда ты придешь?

Петр не отвечал, не потому что бомж был ему противен, а потому что было не интересно.

— А ты не похож на многих других, — продолжал человек без определенного места жительства.

— Потому что я дал тебе денег?

— Нет. Деньги мне многие дают. Но они дают, чтобы я отвязался от них, чтобы не воняло рядом с ними. Все боятся бомжей, потому что внутри каждого из них такой бомж. Смотря на меня, они узнают себя.

— Я не силен в психологии людей.

— Поживи с мое на улице, станешь психологом. Ты хочешь знать, что ждет тебя сегодня в конце твоего пути?

— Я знаю.

— Нет, не знаешь. Но я могу сказать.

Петр посмотрел на мужчину, пытаясь понять, зачем тот затеял этот разговор. Может, денег еще хочет?

— Больше денег у меня нет.

— Да не нужны мне твои деньги. Все со всеми связаны. Может, мы встретимся еще на том или этом свете. И я тебе послужу, раз пока не хочешь.

Петр повернул с Главной улицы на Прогулочную, бомж не отставал.

— Ты быстро идешь, боишься не успеть? Ты уже опоздал.

Он остановился, взял Петра за руку, из кармана штанов достал бутылку пива и засохшую рыбу:

— Пиво будешь? С рыбкой?

Не дожидаясь ответа, засмеялся и убежал прочь. Летом бомжи становятся особенно загадочными, видимо, так на них действует городская жара.

Почти сразу же Петр оставил мысли об этом инциденте и ускорил шаг. Возможно, если он поторопится, то столкнется с Офелией в ее любимой кофейне «Кофеман», единственном месте в Городе, которое она посещала по вечерам регулярно, когда не было репетиций.

Петр был влюблен в Офелию, как мальчишка, коим его и воспринимала Офелия. Она его часто так и называла: «мой мальчик», хотя ему это не очень нравилось, потому что подчеркивало разницу в их возрасте: Петру было почти 27, Офелии 45.

В кофейне Офелии не было. А он так хотел увидеть ее хотя бы мельком, как будто случайно, как в прошлый раз, несколько дней назад. Тогда Офелия сидела на летней веранде с подругой, тоже актрисой. Он шел к ней домой, чтобы подарить цветы (сам он мертвые цветы не любил, он вообще боялся покойников, несмотря на то, что был биологом). Женщины сидели спиной к нему, поэтому не заметили, как Петр подошел и сел через один столик за ними.

Спутница Офелии говорила очень громко:

— Ты сегодня была неподражаема на репетиции! То, как ты играешь — гениально! Понятно, почему он выбрал именно тебя на главную роль в «Закате цивилизации». У тебя было с ним что-нибудь? Судачат.

Офелия ответила сдержанно, явно не разделяя веселого настроения своей подруги.

— Если бы было, ты бы узнала первая. Нет, конечно. Я может быть, и не против, восхищаюсь его талантом. Но ты же знаешь, что он верен своей жене! Да и к тому же мой самый главный поклонник, ну ты понимаешь, о ком я, наш великолепный Гоги, — Офелия картинно закатила глаза, — был бы от этого явно не в восторге.

— А ты заметила, что в последнее время режиссер много говорит об атомной войне и постоянно пугает тем, что скоро всему, к чему мы привыкли, придет конец? Иногда это мешает работать.

Вдалеке раздался одиночный выстрел, от которого многие за столиками вздрогнули.

Офелия голосом диктора вечерних новостей подытожила произошедшее:

— Это был не взрыв, а хлопок.

Подруга ее поддержала:

— Да, а еще отрицательный рост вместо падения, задымление вместо пожара и традиционные ценности, а не гомофобия, ксенофобия, милитаризм, псевдопатриотизм в одном флаконе. Новояз!

Подруга Офелии так громко, с чувством и профессионально поставленным актерским голосом говорила, что люди, сидящие за соседними столиками, оборачивались. Подошел официант и попросил не выражаться в их кафе: